За исключением двоих – Самира и Эсперандье. Оба находили способы подбодрить и поддержать. Неудивительно: Венсан Эсперандье и Самира Чэн были самыми верными из его лейтенантов, он их вырастил, воспитал стойкими и надежными, и они стали его друзьями.

У отстранения от должности было одно преимущество: теперь он мог проводить с Гюставом целые дни. Ему уже не надо было подстраиваться под расписание сына, под его дела, не надо было звонить Шарлен или приходящей няне. Он прекрасно понимал, что тратит слишком много психической энергии на роль отца. Гюстав полностью занимал все его мысли, все его время. Он стал отцом во второй раз, и ему не хотелось оплошать.

Телефон доктора Деламбр запел голосом Лео Ферре[5].

– Сейчас выезжаю, – ответила она.

Поцеловав Гюстава, она подошла к Сервасу.

– Завтра вечером дежурю. Увидимся в воскресенье?

– Административное расследование закончено, – объявил профсоюзный деятель тоном, не предвещавшим ничего хорошего. – Теперь тебя ждет дисциплинарный совет.

Было 15 июня 2018 года. Стояла прекрасная погода – солнечная и жаркая. От должности Серваса отстранили в феврале. По закону отстранение не должно превышать четырех месяцев. Правда, начальство могло его и продлить в ожидании результатов уголовного процесса, который возбудили по причине смерти Эрика Ланга, знаменитого автора детективов, и одного из его фанатов, Рене Манделя. Оба погибли при пожаре, причем устроил пожар Мандель, а Сервас оказался свидетелем[6]. Дальнейшие события терялись в тумане, по крайней мере, власти о них не знали: он сообразил, что полиции не обязательно докладывать, как он, когда его выволакивали из комиссариата, угрожал оружием Лангу, «человеку со змеиной кожей». Еще он не признался, что не оказал помощи пострадавшим при пожаре, потому что был слишком занят спасением сына и спешил отвести мальчика как можно дальше от горящего зернохранилища.

Сервас покосился на Гюстава; тот сидел рядом и уплетал рожок с мороженым. Сегодня не было уроков: школа бастовала. Перед глазами отца снова встало зарево той ночи, и он ощутил на лице жаркое дыхание пламени, как будто опять бежал с Гюставом из горящего здания.

Он снова посмотрел на улицу. Встречу с представителем профсоюза назначили в одном из кафе в Карме, очень далеко от полицейского отделения. Сейчас, в июне, Тулуза вибрировала от жары. Каждое окно, каждый металлический предмет словно нарочно пытались ослепить, направляя в их сторону вспышки раскаленного света.

– Они хотят дождаться решения суда, прежде чем установить дату дисциплинарного совета, – продолжал профсоюзный деятель.

Закон предусматривает, что «за проступок сотрудника, совершенный им при исполнении служебных обязанностей, на него может быть наложено дисциплинарное взыскание, не наносящее ему вреда». В переводе на нормальный язык это звучит так: сотрудник может быть оправдан судом, но при этом понести наказание от собственного начальства. Добро пожаловать в дивный мир полиции…

– Мартен, – разъяснял профсоюзный деятель, – ты ведь не так давно уже прошел дисциплинарный совет и схлопотал временное отстранение на три месяца… и понижение до капитана…

Коротышка отчеканивал административные истины, как Моисей со скрижалями закона в руках. Сервас заметил, что посередине лба, как раз над линией очков, у него, как третий глаз, красовалось родимое пятно.

– … следовательно, вполне возможно, что на этот раз, учитывая серьезность фактов, которые тебе вменяют в вину, и наличие рецидива, тебя ожидают санкции четвертого разряда…

Четвертый разряд. Лишение полномочий или отставка. Сервас почувствовал, как по затылку прошелся ледяной ветерок. Профессия сыщика то редкое исключение, когда сотрудник за один проступок может одновременно понести и уголовное, и профессиональное наказание и утратить право на пенсию. Ни одна другая профессия подобной взыскательностью не отличается. Если бы такие требования предъявляли еще где-нибудь, то куча народу оказалась бы на улице.

– Кроме того, в отличие от трибунала, они будут тебя спрашивать не только о тех фактах, что привели к отстранению. Они вольны поднять любые события и профессиональной, и личной жизни. Словом, если захотят, то просеют всю твою жизнь как сквозь сито.

Сервас бросил на него равнодушный взгляд. А внутри все кипело. Ему вдруг стало страшно. Что будет с ним и с Гюставом, если он потеряет не только дело, которому посвятил огромную часть жизни, но вдобавок еще и лишится права на пенсию? Ему скоро пятьдесят. А что он умеет, кроме сыска?

– Ну, есть и положительная сторона. У тебя будет право ознакомиться со всеми материалами дела, и у меня тоже. Ты можешь явиться в сопровождении адвоката, если он есть. Но адвокату уготована только роль наблюдателя. Ему нельзя вмешиваться в ход заседания. Единственный, кто сможет тебя защищать, это профсоюз.

Профсоюзный деятель почесал в ухе, густо заросшем волосами.

– Мы тебя не бросим в этой передряге, Мартен. Мы будем биться. Будем с тобой рядом и на совете, и на обсуждении и дойдем до высших инстанций. Некоторые деятели профсоюзов больше заботятся о том, чтобы сохранять хорошие отношения с администрацией, чем о защите своих подопечных. Но, знаешь, наша организация сосредоточена прежде всего на достижении цели, на защите полицейских и в плане индивидуальном, и в плане коллективном.

Он разглагольствовал, словно заносил в дебет каждое слово, как торговец автомобилями.

– Но есть и еще кое-что, – заявил он таким тоном, словно сообщал, что ты не только уже потерял ногу, но сейчас тебе оттяпают еще и вторую. – Поскольку они ждут результатов судебного расследования, тебе, скорее всего, продлят срок отстранения, сохранив при этом только половину зарплаты.

На этот раз Сервас отреагировал. Буквально испепелил собеседника взглядом. Конечно, он понимал, что профсоюзный деятель – из соображений идеологии, обстановки или по призванию – на его стороне. Но разве во времена античности не убивали гонца, принесшего дурные вести?

– Тебя послушать, так я даже не имею права сменить род занятий. А с каких шишей я буду счета оплачивать?

Выходя с Гюставом из кафе, он увидел на стене какого-то дома граффити, адресованное людям его профессии:

– А что такое «на хер»? – спросил Гюстав.

– «Люблю», вот что.

Девять часов. Вечер медленно гаснет и переходит в ночь. Тулуза, конечно, не Нью-Йорк, но летом этот розовый город тоже почти не спит. Альбер Камю писал, что «самый удобный способ познакомиться с городом – это попытаться узнать, как здесь работают, как здесь любят и как здесь умирают»[7]. В Тулузе работали, любили и умирали шумно. Тулузцы никогда не позволяли ни властям, ни правилам, ни законам повелевать собой. Вечно неудовлетворенные, они всегда говорили громко. По существу, Тулуза никогда по-настоящему не отдыхала.