говорить!! — заорал он внезапно, разворачиваясь ко мне. — Прямо сейчас я ду-ма-ю! Это ты понимаешь?! Мешать мне думать — это все равно что душить меня полотенцем! Или ты вообще не способна понять, что вламываться к человеку в такие интимные минуты еще оскорбительней, чем подглядывать за ним в туалете?!

Охнув, я тут же рассыпалась в извинениях, которых он, впрочем, уже не слышал, ибо унесся обратно в свою математику, глядя в неведомую точку перед собой.

В первый же день, еще и поработать-то не успела, а на меня уже наорали? Похоже, гореть мне десятой звездочкой на клиентской карте Профессора, перепугалась я. И в разыгравшемся воображении выжгла, будто каленым железом:

Не беспокоить, когда он думает.

К сожалению, думал Профессор буквально с утра до вечера. Когда выходил наконец-то из кабинета и усаживался обедать, когда полоскал горло в ванной, даже когда устраивал разминку с какими-то диковинными упражнениями, — все это время он думал, не переставая. Еду, что я расставляла перед ним, он отправлял в рот механическими движениями и глотал, почти не жуя, а закончив трапезу, тут же вскакивал и рассеянно, на полусогнутых убегал к себе в кабинет. Я долго не могла понять, где корзина для белья и как пользоваться водонагревателем, но спросить его все же не осмеливалась. Затаившись как мышка, я старалась почти не дышать в стенах дома, который не хотел принимать меня, и все ждала, когда же Профессор хоть ненадолго отвлечется от своих мыслей.

Прошло ровно две недели. В пятницу к шести вечера Профессор, как обычно, вышел из кабинета поужинать. Заметив, что ест он почти бессознательно, я решила не давать ему ничего с костями или скорлупой, а только то, что можно зачерпывать ложкой сразу с белком и овощами, и на ужин потушила мясо с овощами.

Возможно, из-за того, что рано осиротел, Профессор совершенно не умел вести себя за столом. Ел он молча, без единого словечка благодарности, с каждой ложкой обляпывался, утирался, а то и чистил уши скатанной в трубочку грязной салфеткой. На стряпню не жаловался, но и общаться со мной, все это время стоявшей рядом, явно не собирался.

И тут я заметила на его левой манжете совсем свежую записку, которой там не было еще вчера. Каждый раз, когда он ложкой зачерпывал еду, эта несчастная бумажка так и грозила сорваться с манжеты и утонуть в тарелке.

«Новая домработница!» — мелким и торопливым почерком сообщала она. А под буквами красовалось нечто вроде карикатуры. Короткая стрижка, пухлые щеки, родинка под нижней губой, — несмотря на детскую примитивность этого «портрета», я сразу поняла, что рисовали меня.

И пока профессор хлюпал своей тушенкой, я представляла себе: значит, еще вчера, сразу после моего ухода, он в дикой спешке — только бы не забыть! — выводил эти буквы и даже рисовал портретик, прервав драгоценные размышления… ради меня?

Чуть воспрянув духом, я тут же утратила бдительность.

— Может, положить вам еще? Добавки много, ешьте сколько хотите… — опрометчиво ляпнула я. Вместо ответа до меня донесся рокот отрыжки. Даже не взглянув в мою сторону, Профессор скрылся в своем кабинете, и на донышке его тарелки осталась лишь кучка моркови.

Утром третьего понедельника я, как всегда, объяснила ему в дверях, кто я такая, и сразу же ткнула пальцем в записку на его манжете. Сравнив мое лицо с портретиком на записке, он умолк на пару секунд, вспоминая, что сие послание означает, но затем одобрительно хмыкнул и спросил меня о размере обуви и номере телефона.

Однако в следующий миг я убедилась: кое-что происходит уже не так, как прежде. Он протянул мне целую стопку страниц, мелко исписанных формулами, и попросил отправить это почтой в Journal of Mathematics.

— Ты уж прости, но сделай милость… — произнес Профессор любезнейшим тоном и поклонился. Так, будто и не кричал на меня тогда, в кабинете. И это было первым, о чем он вообще попросил меня, как только отвлекся от своих размышлений.

— Конечно, никаких проблем!

Даже не представляя, как все это произносится, я старательно переписала на конверт буквы заморского адреса и побежала на почту.

Иногда Профессор все-таки умудрялся не думать ни о чем. Чаще всего — когда начинал клевать носом в кресле у окна в столовой. Подметив за ним такую привычку, я наконец-то сумела прибраться в его кабинете. Распахнула окно, вынесла одеяло с подушкой проветриваться в саду, запустила на полную мощность пылесос.

В кабинете, несмотря на бардак и разруху, было вполне уютно. Я больше не удивлялась, когда выуживала из-под стола пылесосом очередные клочья седых волос, натыкаясь меж книг на плесневелые палочки от леденцов или косточки жареных куриц.

Возможно, все дело в странном привкусе у царившей там тишины, какого я не ощущала прежде ни разу. Это было не просто отсутствие шума, но тишина, переполнявшая сердце Профессора, пока он блуждал в лесу своих чисел; тишина, прозрачная будто озеро, таящееся в самом сердце этого леса, заглушавшая все вокруг слой за слоем, не подвластная ни плесени на ботинках, ни опадающей клочьями седине.

Но, несмотря на такого рода «уютность», лично мне, как домработнице, прибирать в этой комнате было неинтересно. Ни один из предметов вокруг не будил воображения. Ни забавных безделушек, «говорящих» о прошлом своего хозяина, ни интригующих воображение фотографий — ровным счетом ничего, что позабавило бы мой сторонний взгляд.

Я пробежалась тряпкой по книжным корешкам. «Теория групп», «Алгебраическая теория чисел», «Исследования по теории чисел»… Шевалле, Гамильтон, Тьюринг, Харди, Бейкер… Странно, поражалась я: столько книг, но ни одной читать не охота! А половина вообще на чужих языках, даже названий не разобрать.

Вся столешница была завалена тетрадями, карандашными огрызками и канцелярскими скрепками. В жизни не подумаешь, что еще вчера здесь состоялась битва интеллектов, единственным свидетельством которой теперь оставалась лишь мелкая крошка от ластика.

Наверно, у настоящего математика должен быть какой-нибудь компас, которого не купишь в обычном канцелярском магазине, или навороченная логарифмическая линейка, думала я, вытирая резиновую крошку, собирая скрепки и складывая в стопку тетради. Обтянутое тканью кресло-качалка давно продавилось, и сиденье приняло форму хозяйского зада.

— Когда у тебя день рождения?

В тот вечер, поужинав, он не стал торопиться в кабинет и, пока я занималась уборкой, уже сам подыскивал тему для разговора.

— Двадцатого февраля.

— Да что ты?

Аккуратно, кусочек за кусочком, он выковырял из картофельного салата все морковные кубики, после чего салат съел, а морковь оставил в тарелке. Я собрала посуду, вытерла стол. Привычка заляпывать едой