– Сигрун?

Огненные пряди девушки взметнулись вверх, как танцующие вдоль стола языки огня.

– Да, это я. Я ждала, когда вернётся ваш драккар. А вы даже не заглянули ко мне.

– Скажи это Руну, – Льеф вышел из-за стола, чтобы говорить с ней на равных. – Он мчал как бешеный пёс Севера, только бы скорее преклонить колена пред отцом.

– Я заметила, что у него нет времени со мной поговорить, – заметила Сигрун и протянула Льефу рог, наполненный мёдом. – Прими из моих рук. Может, тогда он увидит, что есть на Севере и другие мужчины, кроме него.

Льеф едва заметно улыбнулся и принял игру. Пригубил мёд и попытался вернуть рог Сигрун, но та не взяла.

– А где же твой главный трофей? – спросила она. – Все о нём говорят.

Льеф помрачнел.

– Взял бы её на пир, – добавила Сигрун. – Нечего скрывать. А тут ей не причинили бы вреда.

– Об этом я ещё хотел поговорить, – сказал Льеф. – Думаю, ты видела её.

Брови Сигрун поползли вверх. Она хотела что-то ответить, но не успела – Рун вырос по правую руку от них и, отобрав у Льефа рог, осушил одним глотком.

– Ты не хочешь поздороваться со мной, Сигрун? – спросил он.

– Я уж думала, это ты не хочешь здороваться со мной, – улыбка озарила губы Сигрун, и она повернула голову к рослому викингу, стоявшему рядом так близко, что они касались друг друга плечами.

Льеф кашлянул.

– Я пойду на воздух, – сказал он и, заметив, что никто не услышал его, скользнул прочь.

Миновав ряды гобеленов и толпы веселившихся гостей, он выбрался из пиршественного зала и замер, глядя на простиравшуюся почти до горизонта каменистую равнину и видневшийся у кромки неба сосновый лес.

Веселье в тот вечер его не радовало, и как бы ни старался Льеф слиться разумом с толпой, мысли то и дело возвращались к рыжеволосой чужачке, которую он привёз на корабле.

Кена – так её звали.

Льеф не знал, с каких пор его интересуют имена рабов.

Стоило воину увидеть, как мечутся по ветру огненные косы чужачки, как тонкие пальцы скользят по струнам арфы – и заклятие пронзило его сердце. Одна только мысль о лице пленницы, о её стройном теле, исчерченном варварскими узорами, причиняла Льефу боль. Жаром наливался живот.

– Проклятая саамка… – бормотал он и добавлял про себя: «Только бы никто не узнал». Но похоже, скрыть что-либо от собратьев уже не мог.

Будь воля Льефа, он не приходил бы на тинг и не сгибал колени перед конунгом, а сидел бы сейчас в полумраке и тишине у постели Кены и гладил её рассыпавшиеся по покрывалу волосы.

– Что со мной? – Льеф приподнял к глазам руки, которыми почти ощущал прикосновение мягких волос. – Боги лишили меня ума?

Льеф сильно подозревал, что это так.

Он развернулся и направился к стойлам коней. Пир в самом разгаре, и вряд ли кто-нибудь обратит внимание на отсутствие одного из гостей.

Люди Севера обитали в каменистом краю, где скалы перемежались куцыми лоскутками пригодной для пахоты земли – потому и не строили больших городов. Семьи жили в просторных усадьбах, расположенных в дне пути друг от друга.

Обитатели усадеб холодными снежными зимами зачастую не могли навестить даже соседние поместья, не говоря о родне, чьи владения располагались слишком далеко. Только на равнинах возникали небольшие деревушки.

Дом Сигрун и вовсе стоял на отшибе – отец её погиб много лет назад, и мать от тоски отправилась следом.

Женщина, тем более такая, как Сигрун, у северян пользовалась особым почтением и обладала особыми правами. Потому, хотя одинокая Сигрун и жила сиротой, никому бы в голову не пришло её трогать.

Особенно уважали тех, кто вёл себя правильно, не нарушал обычаев и был красив. И если первыми двумя чертами Сигрун не могла похвастаться, то последней боги наделили её сполна. Кроме того, как и полагалось настоящей северянке, она обладала трезвым умом, гордым нравом и твёрдым духом.

Северяне верили, что у смелой и храброй женщины родятся такие же дети, и потому многие уже сватались к ней. Но и Сигрун знала себе цену и тщательно отбирала претендентов в мужья. Ей нужен был супруг, который проявил бы себя во время битвы, доказал свою доблесть и храбрость на поле брани. И она знала того, кто подходит больше всего – вот только он до сих пор не говорил ни нет, ни да.

Сигрун исполнилось двадцать, но ранние браки и не приветствовались у северян. Конечно, случалось такое, что замуж брали и шестнадцатилетних девушек, однако всё же не слишком часто.

Женщины Севера славились гордостью и трезвостью ума и предпочитали дожидаться достойного жениха. Девушки редко выходили замуж раньше двадцати, а мужчины женились и того позже.

Иногда что женитьба откладывалась на несколько лет. Если такое случалось, то обычно задержку оговаривали с самого начала, при сватовстве. А бывало такое нередко – или невеста слишком молода, или жениха на борту драккара ждали друзья, готовые отплыть в далекие земли. Тогда девушка становилась «названной женой».

Сигрун названной женой не была.

Всё, что мог сказать ей Рун, он говорил наедине, так что Сигрун оставалось лишь гадать – где правда, а где ложь. Но, что бы ни значили его слова, они не имели силы перед конунгом, его отцом.

Сигрун вспоминала об этом в часы сумерек, когда в доме заканчивались дела, в остальное же время ей было не до того – Сигрун, обладавшая нежными руками и открытым сердцем, все дни проводила в заботе о раненых и больных, за что, впрочем, получала достаточно даров, чтобы хватало на мясо и мёд.

На сей раз вернувшиеся с запада воины привезли семерых.

Двоим она помочь не могла – слишком много времени они провели в пути. Раны загноились, и Сигрун понимала, что вопрос лишь в том, когда настанет их срок.

Ещё двое шли на поправку так быстро, что вовсю говорили ей сладкие слова, которым Сигрун не верила ни на грош.

С двумя оставшимися дело обстояло сложней. Рана одного сильно кровоточила, но Сигрун наложила повязки и напоила его отваром из ромашки, снимавшим боль. Оставалось ждать.

Другая удивила с первого взгляда тем, что волосы её отливали таким же пламенем, как и у самой ведуньи. Лицо покрывали метки солнца, хотя девушка не была северянкой.

Воин, доставивший меченую Тором, строго-настрого завещал следить, чтобы с чужачкой не случилось беды. Велел кормить хорошо и положить на добрый топчан. И только наутро, после пира, Сигрун догадалась, что это за невольница.

Девушка лет двадцати на вид, слишком хрупкая, чтобы держать в руках копьё, металась в бреду с тех пор, как оказалась в лекарской избе. Она говорила на незнакомом языке, и из всех слов, что произнесла чужачка, Сигрун, почти не знавшая западных наречий, разобрала лишь одно слово: «брат». Чужачка повторяла его и плакала, так что Сигрун становилось неловко. И всё же она продолжала выхаживать южанку.