* * *

В Дроздовку я приехала на следующий день в половине одиннадцатого утра. На платформе, как мы и договаривались накануне, меня поджидала Нинон. Не такая роскошная, какой я ее видела на Чистых прудах, а простенькая: в светлых хлопчатобумажных брюках, футболке навыпуск и простеньких сандалиях на босу ногу. Еще я отметила, что Нинон немного располнела и успела загореть под ласковым подмосковным солнышком. Очки в модной оправе, украшавшие ее переносицу, тоже явились для меня новостью.

Торопливо чмокнув меня в щеку, Нинон потащила меня к маленькому павильону железнодорожной кассы и ткнула пальцем в какую-то бумагу:

— Вот, сегодня вывесили.

Я присмотрелась, это была размноженная на ксероксе милицейская листовка с фотографией женщины, лицо которой из-за низкого качества снимка казалось нарисованным углем. А текст под ним гласил: «10 июля в районе платформы Дроздовка обнаружен труп неизвестной женщины с признаками насильственной смерти. Приметы погибшей: на вид двадцать — двадцать пять лет, среднего роста и телосложения, черты лица правильные, глаза светло-карие, волосы темно-русые. Была одета: черные брюки трикотажные, белый свитер, туфли черные, лаковые. Просьба ко всем, кто опознал эту женщину или видел ее раньше, позвонить по телефону 02 или…»

До второго телефонного номера, по которому предлагалось звонить, я не дошла, потому что Нинон взяла меня за локоть:

— Представляешь, что творится! Говорят, это маньяк. Сначала я хотела в Москву вернуться, а потом обидно стало: погода отличная, а я должна в городе торчать…

— И не придумала ничего лучше, чем позвать меня в компаньонки. Может, вернее было бы собакой обзавестись? — подхватила я.

— Да ну тебя, — обиделась Нинон, — я и так хотела тебя пригласить, просто телефон твой потеряла…

— Ладно, я пошутила, — примирительно сказала я. На самом деле я была весьма довольна тем обстоятельством, что получила возможность хоть на время съехать из своей коммуналки. Во-первых, перемена обстановки весьма полезна одиноким тридцатилетним шатенкам, подверженным депрессиям, во-вторых, я всегда испытывала симпатию к Нинон, которая нынче, как и я, зализывала раны душевных обид, и мы вполне могли проводить это мероприятие совместно, в-третьих… А в-третьих, в глубине души я была почти уверена, что развенчанный мною мужчина моих несбывшихся снов в ближайшее время ринется ко мне объясняться. Прикатит на своей зеленой «девятке», на «черепашке-ниндзя», а меня и нетути. Где Жека? Была, да вся вышла! И никто на свете не знает, где она и когда вернется. (На самом деле матери я сообщила, куда уезжаю, но, слава богу, не успела с ней познакомить этого подлеца.) Тогда-то он поймет, как много потерял в моем лице, и поплетется от запертой двери вниз по лестнице, и перед его мысленным взором будут вставать счастливые картинки наших встреч, отныне и до веку оставшихся в безвозвратном прошлом. Я так расчувствовалась, что глаза мои, только-только немного просохшие, вновь наполнились горячей влагой.

— Ты чего насупилась? — Нинон внимательно посмотрела на меня из-под очков.

— Что-то в глаз попало… — жалко соврала я, хлюпнула носом и полезла в сумку за платком.

От платформы до дачи Нинон было пятнадцать минут ходу по узенькой тропинке, петляющей в редком перелеске, ярко освещенном торжественным июльским солнцем. Кстати, прежде чем отправиться в путь, мы ненадолго остановились возле небольшой палатки в нескольких шагах от железнодорожного переезда. В палатке Нинон купила бутылку шампанского и коробку конфет у скучающего среди нехитрого ассортимента молодого парня с круглым, щедро усыпанным веснушками лицом.

Парень, видно не избалованный вниманием покупателей, сразу оживился и, выглянув в окошко, попытался втулить Нинон еще что-нибудь из своего залежавшегося товара:

— Сигареты не нужны?

— Спасибо, мы некурящие, — ответила Нинон, засовывая шампанское в сумку, и подмигнула мне. — Отметим встречу, всем чертям назло!

Я зарделась, до меня только теперь дошло, что за своими горестями и печалями я не сообразила захватить с собой даже бутылки сухого вина, хотела было сунуть Нинон деньги, но она решительно отвела мою руку в сторону:

— Не выдумывай, маленькая, что ли? Мы с тобой здесь будем отдыхать долго, а я по вечерам не против посидеть с рюмашкой, так что еще успеешь потратиться. Правильно я говорю, а, Сеня?

Последняя фраза была адресована веснушчатому киоскеру, которого Нинон, оказывается, знала достаточно коротко, по крайней мере могла величать Сеней.

Сеня расплылся в преданной улыбке:

— В любой момент милости просим.

А потом мы с Нинон миновали переезд и двинулись по романтической тропинке к дачному поселку, в котором мне предстояло провести ближайшие две недели.

Уже издали я разглядела несколько симпатичных домиков на пригорке и спросила Нинон:

— Там, что ли, твоя дача?

— Ага, — беззаботно отозвалась Нинон, — чудесное местечко, не правда ли?

Трудно было с ней не согласиться. Вблизи «чудесное местечко» выглядело еще чудесней. Домов было немного — десятка полтора, но зато какие! Полутора- и двухэтажные, с мансардами, балконами и просторными террасами, к тому же сплошь каменные, а не какие-нибудь деревянные срубы. И все это респектабельное благолепие — на фоне березовой рощицы, чистенькой, словно на поздравительной открытке.

Я покосилась на Нинон и присвистнула:

— Да это же просто райские кущи какие-то!

Нинон приятно порозовела, видно, мой комплимент пришелся ей по вкусу.

— Чего нам с Генкой стоило выбить здесь участок! От Москвы каких-то тридцать километров, и при этом все удовольствия: роща березовая, речка, про воздух я вообще молчу, не воздух, а сплошной озон.

Не ограничиваясь банальным перечислением благ, которыми мне предстояло бесплатно пользоваться в ближайшие две недели, она присовокупила кое-что новенькое:

— А контингент тут какой! Сплошные дипломаты и люди искусства. Вон в той даче, с башенками, знаешь кто живет? Широкорядов! — торжественно выдала она.

Я на скорую руку покопалась в запасниках памяти, пытаясь выскрести какую-нибудь ассоциацию с фамилией Широкорядов, но так ничего и не нарыла.

— Это кто ж такой?

Нинон не стала пенять на мое невежество и с готовностью разъяснила:

— Петр Широкорядов — поэт-песенник, очень успешный, его песни даже Пугачева поет.

Имя суперпримы возымело на меня почти магическое действие, я даже повнимательнее присмотрелась к особняку с башенками, благо мы как раз с ним поравнялись.

Соседняя дача, кстати говоря, была нисколько не хуже поэтовой, хотя и в несколько ином стиле, без особенных излишеств, но с размахом.

— А тут кто живет? Композитор, поди? — поинтересовалась я.