Открыв шкаф, она потревожила спавшие в нем тайны. Вопросы, на которые не было ответа.

Теперь, когда Мазарин больше не боялась Святой, в ее сердце появился новый страх, страх перед тайной, которую ей никогда не раскрыть.

Промучившись полночи без сна, истерзав себя вопросами, отбросив сотни догадок и не придя ни к какому заключению, она представила, как вытянется физиономия Кадиса, когда он увидит ее набросок, и задремала с улыбкой на устах.

5

Кадис ощущал мучительный голод; он изголодался по свободе, но не по той, что воплощали его картины, а по другой, немыслимой и невозможной. Он хотел быть молодым и старым одновременно. Соединить двадцатилетнюю жизненную силу и семидесятилетнюю мудрость. Вновь разжечь огонь, который прежде горел в его душе, заставляя искать все новые нехоженые тропы, главный импульс творчества: скрытые и подавленные желания.

Власть над собственным телом иллюзорна; это неверный союзник и ненадежное убежище. Запретное и постыдное рвется на волю; сидящий в каждом зверь стремится сбросить хлипкие оковы цивилизации, чтобы предстать во всей первобытной красе.

Творчество Кадиса вовсе не было гимном распаду, как его поспешили окрестить критики; напротив, то было само совершенство, почти болезненная полнота жизненных сил. Две противоположности, слитые на одном полотне. Человек лицом к лицу со своими страхами и желаниями. С одной стороны, виртуозное воплощение невинности, с другой — инстинкт в чистом виде; целомудрие в приподнятой ветром юбке и бездна темной страсти в складке кожи между пальцами.

Юношеский нонконформизм помогал ему преодолевать любые препятствия на пути к мировой вершине; вечные поиски идеала снискали ему славу, но теперь они же его убивали. Как примириться с тем, что он сделался хуже всех, даже новой ученицы, ничтожной пигалицы, умудрившейся с ходу наступить ему на больную мозоль. Сколько времени ей понадобилось, чтобы преподать ему урок мастерства? Два часа? Сколько картин он уничтожил за последние месяцы? Пятьдесят, сто? Ему не было нужды рисовать ноги, чтобы выразить себя. Отчего теперь они сделались такими важными? Отчего он стал так бояться жизни?

Кадис начал тосковать, а тоска — верная примета того, что человек теряет нить собственного существования и судорожно цепляется за прошлое, чтобы не раствориться окончательно в мареве погребального костра. С каждым днем он все меньше чувствовал и все больше вспоминал.

Он давно перестал пускать жену в мастерскую, оправдываясь тем, что не хочет показывать ей новые картины, пока они не закончены. Кадис знал, что Сара только притворяется такой выдержанной и равнодушной к чужой славе. Он не хотел давать ей повод для тайного торжества.

В последнее время Кадис все чаще запирался в Ла-Рюш наедине с бутылкой виски и грубо прогонял посетителей, "чтобы не мешали творческому процессу". Ему казалось, что среди холстов и красок можно спрятаться от самого себя, хотя бы на время остановить саморазрушение.

Трагедия живописца коренилась в его собственной душе. Создавая несметное число новых вселенных, он обрек на разрушение собственную душу. Кадис привык идти наперекор правилам, по которым существовал окружающий мир. Прежде он находил спасение в разрушении, теперь это больше не действовало. Разрушение вело к экзистенциальному хаосу. Краски выцветали, и он переставал понимать, что они означают.

Встревоженный Кадис выглянул в окно, на которое любил дышать, чтобы потом рисовать кончиком пальца на своеобразном холсте мимолетные силуэты, возникавшие в его сознании. Никто не поднимался на кованое крыльцо, двор был пуст, предвечернее солнце озаряло поросшие мхом камни. Уже давно пробило четыре, а Мазарин все не шла. Кадис поглядел на часы; она опаздывала почти на час. Новая ученица была единственным живым существом, переступившим порог мастерской за последние три недели. И хотя в присутствии этой девчонки он сильнее чувствовал полную творческую беспомощность, именно она заставляла его вновь ощутить себя богом: удивительная двойственность, Ничтожество и Могущество, слитые воедино.

Он ощущал себя богом, а стало быть, в его власти было воодушевить ее или повергнуть в уныние. Мазарин глядела на учителя с обожанием, униженно ожидая то ли похвалы, то ли полного разгрома. Эта неприлично молодая, неестественно талантливая девица готова была валяться у него в ногах! Оба они, наставник и ученица, отлично справлялись со своими ролями. Казалось бы, чего еще желать?

Покорность Мазарин могла стать для Кадиса твердой опорой, ее присутствие не только подчеркивало трагизм его положения, но и давало надежду на спасение.

Чтобы снова начать творить, ему нужно было узнать Мазарин поближе. Прикоснуться к ее невинности, приобщиться к мудрости, какая бывает только у юных. Глотнуть энергии, уловить ритм творчества. Когда она была рядом, он мог свернуть горы. Талант и дерзость Мазарин наполняли мастерскую волшебством.

— Почему ты не приходишь? Где тебя черти носят?

6

За ней следили. Совершенно точно следили, и уже довольно давно. В тот вечер Мазарин специально изменила привычный маршрут, чтобы проверить свои подозрения. Девушка приметила мутноглазого субъекта, похожего на отпущенного в увольнение на берег моряка, у входа в ресторан "Галло-Романо". Незнакомец занял столик напротив и нагло разглядывал ее грудь, пока Мазарин не сбежала, бросив почти нетронутую тарелку пасты. Однако неприятный тип то ли не желал упускать ее из виду, то ли по странному совпадению шел в ту же сторону.

Мазарин решила свернуть на улицу Сен-Жак, на которой в этот час было полно студентов. Добравшись до Сорбонны, она постаралась затеряться в толпе юнцов, спешащих на лекции. Мутноглазый остался снаружи. Бесцельно побродив двадцать минут по университетским коридорам, Мазарин выскользнула на улицу и огляделась по сторонам. Незнакомца и след простыл.

Чтобы не опоздать окончательно и бесповоротно на урок к Кадису, Мазарин решила спуститься в ненавистное метро. По пути, чтобы развеяться и забыть о неприятном инциденте, она погрузилась в свою любимую фантазию: а что, если бы у нее был отец. Сильный и добрый, который сумел бы защитить ее и позаботиться о ней; от которого она ни в чем не знала бы отказа. С которым было бы не страшно. Который рассказывал бы ей сказки о прекрасных принцессах и благородных рыцарях. Который укладывал бы ее спать в ненастные ночи, целовал и говорил: "Ничего не бойся, дочка, я рядом"; укачивал бы ее в своих крепких руках; врачевал бы ее страхи и горести всесильной родительской любовью и с благодарностью принимал ее дочернюю любовь. У нее не было ничего. Ни одной фотографии, ни единого воспоминания. Только ледяной лоб покойника, который она успела поцеловать, прежде чем на гроб опустили крышку. Где они, те благословенные небеса, на которых теперь пребывает ее отец? Почему мать даже перед лицом собственной смерти так и не призналась ей, что никакого рая не существует, что люди просто растворяются в небытии?

Возврата нет. Жизнь облетает, словно листья с деревьев; тела превращаются в перегной. Вот только... как быть с душой? Куда направляется последний вздох, сорвавшийся с наших губ? Мазарин хотелось верить, что душа ее отца не умерла и что рано или поздно она непременно встретится, соприкоснется с ее собственной душой. Что в один прекрасный день поезд метро остановится на станции "Небо" и на перроне ее будут ждать умершие близкие. Мазарин обхватила себя за плечи, ежась от колючего холода посреди июльского вечера. Или, быть может, ей просто было очень нужно, чтобы ее хоть кто-нибудь обнял?