— Когда ты покажешь мне новые работы? — спросила она мужа, жевавшего оливку из своего мартини. — Я ужасно заинтригована.

Кадис притянул к себе жену и поцеловал в затылок, так, что по спине у нее побежали мурашки.

— Наберись терпения. Всему свое время.

— В последнее время ты стал... право, не знаю... спокойнее, что ли? Может, устроим ночную вылазку, как в старые добрые времена? Побродим по нашему кварталу, завалимся в какую-нибудь берлогу, где бедные студенты играют джаз, а потом...

— Я не хочу об этом говорить, Сара.

— Что ты имеешь в виду под ЭТИМ?

— Ты знаешь.

— Ты меня не так понял, милый. Мне просто хотелось немного погулять, развеяться.

Отстранившись от Сары, Кадис подошел к широкому окну, выходившему на проспект Фош. Вечерний Париж казался одиноким и угрюмым. Машины скользили по мокрому асфальту, разбрасывая повсюду блики от фар. Кадис думал о Мазарин. О ее босых ногах.

13

Мазарин повесила вырванную из книги фотографию овеянного дымом и пороком Кадиса над кроватью. Получилось неплохо, особенно если учесть, что прежде она никогда не украшала свою комнату картинками. Вооружившись кистью и акриловой краской, Мазарин окружила лицо учителя рамкой из черных и красных следов; чьи-то легкие ноги в упоительной сюрреалистической пляске выскочили за пределы фотографии и закружились по обоям. Это и было искусство. Холст и мазок. И душа. Насилие над девственной белой поверхностью. Мазок, другой, сотый. До и после. Лучшее и худшее, что есть в мире. То, чего нельзя нарисовать, не существует. Кажется, так сказал Кадис в прошлую пятницу, прежде чем начать раскрашивать ее спину?

Стоило Мазарин ощутить ласковое прикосновение влажной кисти, как все ее существо пронзала дрожь. За сеансом живописи неизменно следовал обряд омовения. Вода текла, бежала тонкими струйками, скользила по изгибам тела в поисках самого короткого пути.

С Кадисом Мазарин снова чувствовала себя маленькой девочкой, спокойной и счастливой.

Она и вправду помогала своему учителю. То, что рождалось в студии Ла-Рюш, совсем не походило на прежние работы Кадиса. Овладев техникой изображения ног, он мог расширить концепцию дерзновенного дуализма, заново открыть в себе художника-революционера. Кадис открывал новые горизонты. В мире существовали неисчислимые примеры "дуализмов"; при желании к ним можно было причислить любую вещь. Даже неодушевленные предметы и те поддавались новому осмыслению. Любая серая стена сдавалась при первом взмахе его кисти, превращаясь в холст.

Мазарин свернулась клубком в постели и стала думать о Кадисе. Вскоре она замурлыкала себе под нос на манер колыбельной "Я все, я ничто, мое "я" двоится". Кажется, так было у Фрейда?

Мазарин уснула.

Спустя несколько часов кто-то неслышно пробрался в прихожую зеленого дома.

Мутноглазый легко справился с замком, просунув руку в кошачий лаз. Он ходил по дому, выдвигал ящики, открывал коробки, озирался по сторонам, шарил в шкафах и на полках, листал книги, папки и альбомы. Вокруг бесшумно бродила сиамская кошка Мазарин, словно погруженная в гипнотический транс. Все было напрасно. Того, что он искал, на первом этаже не оказалось. Мутноглазый вовсе не был уверен, что оно сыщется в других частях дома; ему просто хотелось непременно что-нибудь обнаружить, опередить других и прослыть самым умным в глазах большого босса.

Мутноглазый уже начал подниматься по лестнице, когда сверху послышался голос:

— Мадемуазель?.. Иди сюда, киса. Плохая кошка. Бросила меня одну.

Это Мазарин звала свою любимицу.

— Так ты ко мне не поднимешься?

Тишина. Ни единого мяу.

— Ладно, я сама спущусь.

Мутноглазый едва успел спрятаться за дверь кухни, когда на верху лестницы возник изящный девичий силуэт. Сквозь тонкую рубашку просвечивало худенькое тело, гибкая талия и округлые бедра. "Ну что за прелесть", — подумал взломщик. Девушка наклонилась, чтобы взять на руки кошку, и Мутноглазый разглядел медальон между ее маленьких крепких грудей. Ему до ужаса захотелось к ним прикоснуться.

— Умница ты моя. — Мазарин подхватила кошку, чмокнула в нос и стала подниматься по лестнице.

14

Утром в понедельник Париж просыпался с большой неохотой. Латинский квартал оглашала симфония железных ставней, недовольных, что их поднимают в такую рань. Тротуары поливали из шлангов, отовсюду доносился запах кофе и свежих круассанов. Мазарин провела ужасную ночь и совершенно не выспалась. Девушке снилось, будто за ней кто-то следит. Комнату наполнял густой, словно наяву, запах горелого мяса. Кто-то огромный, грязный и жуткий навалился на нее, не давая вздохнуть. Чьи-то мутные глаза слепо шарили по комнате, разыскивая ее. Мазарин хотела закричать, но из пересохшего рта не вырвалось ни звука. Тогда она вскочила и бросилась вон из комнаты, но тут же рухнула на пол: ноги оторвались от тела. Едва закончился один кошмар, как тут же начался второй; теперь ноги таяли, как часы на картине Дали. Вслед за ногами стало таять все тело, и вскоре она растеклась по полу бесформенной лужей. Мазарин проснулась с первыми лучами солнца и долго валялась на смятых простынях. Не было ни взломщика, ни призрака, ни мерзкого запаха, ни мутных глаз.

Мазарин приняла душ и не спеша собралась. Перед тем как выйти из дома, она решила проведать Святую; подчиняясь ставшему ежедневным ритуалу, она дважды повернула в замке ключ, выдвинула ящик и вытащила на свет спящую красавицу.

— Здравствуй, Сиенна, — проговорила девушка, осторожно протирая стекло саркофага. — Знаешь что? Я, кажется, влюбилась. Да-да, ты не ослышалась: влю-би-лась. А в кого, не скажу. Это секрет.

На первый этаж Мазарин спустилась, как в детстве: съехала по старинным перилам красного дерева. Запирая дверь, она заметила, что с замком творится что-то странное. Ключ отказывался поворачиваться со всегдашней легкостью, проскальзывал. Наверное, имело смысл поставить новый замок, с дополнительной защитой. Мазарин подумала о Рене; уж он-то ей точно бы помог.

На улице она вновь застыла у витрины антикварной лавки, в которой были выставлены серебряные безделушки. Древний старик, склонившийся над бюро в стиле барокко, казался частью роскошной обстановки. Мазарин разглядывала его седые кудри, старомодный монокль, безупречно элегантный жилет, длинную бороду, причесанную волосок к волоску. Он походил на пришельца из другой эпохи. Старик" с благоговением протирал фигурку балерины, вскинувшей руки над головой. Заметив девушку, старик неожиданно легко поднялся на ноги и с любезной улыбкой направился к дверям мимо заставленных безделушками полок и стеллажей.

— Входи, дочка. Ты что-нибудь ищешь? Наверное, подарок?

Мазарин покачала головой:

— Я просто смотрела. Простите, я вовсе не хотела вас отвлекать.