овец береги. А как до конца дороги доберешься да на твердую землю выберешься — пусти собаку обратно, она весть от тебя принесет.

Уговорились.

Свистнул бесшабашный пастух пса, да и повел своих овец по тропке, ведущей вглубь болот. Час идет, другой, третий… А туман все не рассеивается. Вдруг видит пастух — свет впереди, огонек посверкивает. Пошел-поторопился пастух на свет, пес следом бежит, овец подгоняет. Но все сгущается туман, хотя и огонек все ближе. Заскулил, заметался по тропинке пес, будто чуя беду; зафыркал конь; забеспокоились овцы, сбились в кучу.

Час ждет друга второй пастух, другой, третий… Нет вестей, не прибегает собака. Не выдержал пастух. Поставил всех своих овец в цепочку, коня впереди, повесил большой фонарь на пастуший посох и двинулся вперед. Идет осторожно, каждый шаг посохом проверяет, фонарем дорогу освещает, да коню доверяет: куда тот шагнет — туда и пастух овец ведет.

Час идет, другой, третий, а туман все не рассеивается. Вдруг видит пастух — свет впереди, огонек поблескивает. И слышит — вроде впереди собака воет. Поднял пастух свой фонарь, сжал крепче повод конской сбруи, проверил — все ли овцы на месте, и пошел на огонек. Видит — впереди бочажок, а рядом с бочажком конь его друга стоит — оседланный да одинокий. И ни самого пастуха, ни пса; лишь отара друг к другу жмется, да бродячие огоньки над бочажком роятся.

Булькнул бочажок, завыло из него да по-над ним. Фыркнул испуганно безвсадный конь, попятился, да и угодил в трясину. Заржал, заметался конь, стараясь выбраться, но лишь еще глубже в болото ушел.

Остановил пастух своего коня, спрыгнул на кочку, уперся ногами да посохом покрепче. Гулко хлюпнула кочка, однако удержала пастуха. Накинул он крюк с посоха на узду тонущего коня, да потянул к себе — чтобы вытащить того из болота. Долго бился — тяжело тянуть; а все же выбрался жеребец из трясины. Дрожит весь, трясется да фыркает испуганно. Принялся пастух обчищать бока, живот да ноги коня и заметил, что в стремени сапог застрял. То ли спрыгнул второй пастух на землю да оступился, а сапог и остался в стремени; то ли задремал да из седла вывалился — не поймешь.

Погоревал пастух, да делать нечего — надо дальше отару вести, с болота на дорогу выводить. Овцы же сбились в кучу, обе отары смешались, жались друг к другу и испуганно блеяли. Их пугали болото и надвигающиеся сумерки. И тут откуда-то вновь раздался вой потерявшейся собаки. Посветил пастух тропинкувпереди себя фонарем и протяжно свистнул. И из полутьмы — оттуда, где прежде слышался тоскливый собачий вой — теперь раздался радостный лай. Вновь расставил пастух овец, присоединив отару погибшего приятеля к своей, в цепочку, перевел коня друга в самый конец цепочки и, крепко держа фонарь и за узду своего жеребца, осторожными шагами направился на собачий лай.

Уже в самую ночь выбрался пастух со своей отарой на твердую почву — к опушке леса, где на него с радостным лаем кинулся промокший и грязный, но здоровый и счастливый пастуший пес. А второго пастуха его друг так и не нашел.

Конец

Страсть ветра

Раскинулась по земле степь — выше гор, глубже моря. Кто знает — тот поймет, кто поймет — согласится. Ну, а кто не знает и не поймет — про того и речь не идет.

Поет-шумит по степи ковыль; поют-звенят по степи конские копыта; поют-рассказывают о жителях степей, о вольном ветре, о яром пламени, о ясной воде. Рассказывают о том, что говорили прадедам нынешних стариков их прадеды.

* * *

И было это тогда, когда силы природы могли не то становиться людьми, не то принимать их облик — никто точно уж и не помнит. Только умения сил оставались при них — огонь мог зажечь дерево или сухую траву, а то и сжечь обидчиков; вода была способна наполнить влагой пересохший колодец, или потопить деревню — еcли ее в той деревне обидели; сила воздуха умела сменить направление ветра, усилить его или ослабить, а тот, кто шел против силы, порой просто переставал дышать; ну а земля, слушаясь свою силу, щедро оделяла людей своими дарами, либо карала землетрясением и сходом камнепадов. И жили силы природы в мире со всеми живыми существами. Разве кто смел пойти против и попытаться причинить вред — только того карали безжалостно.

Летел над землею, над лесами, над водою и горами юноша-ветер. Был он юн, лишь недавно рожден, а потому — был озорным да любопытным. Все ему было в новинку, все — интересно. Стаю ли птиц в небе увидит — закружит их, так что пернатые бедняги головы теряют — и куда летели, не помнят. Стог ли сенана поле повстречает — размечет, разбросает так, что крестьянам после заново собирать приходится; лодка ли парусная в море внимание привлечет — заиграется с ней ветер так, что людям в лодке только и остается, что ругаться на него, да молиться — чтобы живыми оставил, под воду не отправил. Не злой был тот ветер, а все едино — от шалостей его много вреда получалось.

Летал как-то ветер по миру, летал, пока не оказался неподалеку от одного острова, что лежал в бескрайнем море и был, словно морская жемчужина. Песок на том острове был белым, как праздничная скатерть; в воду спускалась скальная гряда, в которой был виден черный зев глубокой расселины. Захотелось юному ветру разузнать-разведать новый остров, посмотреть — что скрывают в своих недрах скалы, да послушать те песни, что сам он споет в глубинах горных.

Закрутил ветер морские волны, вспенил их, подлетая к острову… И затих, узрев перед собой картину необычайную. Сидела на камне, что по плечи стоял в плещущих волнах, девушка. Юная, как ранняя заря; нежная, как волна в отлив; яркая, словно играющий на волнах луч солнца. Все прекрасно было в той девушке, только видно было по ее лицу и позе, что сильно девушка устала и сильно же напугана чем-то. Но от чего устать ей? Что испугало ее так, что бледна была кожа и беспокоен взгляд? Хотел юноша-ветер приблизиться, но сообразил, что еще больше может напугать таинственную красавицу — ведь не было никого более вокруг, только скалы, песок да море. И решил просто понаблюдать за ней. Вовсе замер он, опустившись на песок. И утихло море вскорости, и успокоились волны. И слышен стал тихий плеск прибоя. И расслышал ветер