В городе стояла невыносимая жара. Небо представляло собой ярко пылающий купол, а гладь залива сделалась неподвижной, словно сверкающее ровное стекло. Тонкий столб дыма, поднимавшийся из кратера Везувия, еще более усиливал ощущение всепроникающего жара, который, казалось, окружил город невидимым кольцом огня. Не слышно было пения птиц, разве что поздними вечерами соловьи в моих садах принимались наперебой выводить мелодии наполовину радостные, наполовину печальные. На лесистом холме, где я жил, было сравнительно прохладно. Я принял все меры предосторожности, чтобы уберечь свой дом от проникновения инфекции. На самом деле я вообще бы уехал из города, если бы не знал, что быстрое бегство из охваченной эпидемией местности зачастую чревато случайными контактами с зараженными. Кроме того, моя жена не нервничала – полагаю, очень красивые женщины вообще редко переживают. Их неуемное тщеславие является превосходной защитой от любой эпидемии, оно не дает развиться главному элементу опасности – страху. Что же до нашей Стеллы, пухленького карапуза двух лет от роду, то она росла здоровым ребенком, не давая ни малейших поводов для беспокойства ни своей матери, ни мне.

Гвидо приехал и остался у нас пожить, в то время как холера, словно острая коса в поле с созревшим зерном, сотнями выкашивала нечистоплотных неаполитанцев. Мы трое вместе с небольшой свитой слуг, которым было строго-настрого запрещено выходить в город, питались мучными блюдами и пили кипяченую воду, регулярно мылись, рано вставали и ложились спать и находились в добром здравии.

Помимо многих прочих достоинств, моя жена обладала также очень красивым и хорошо поставленным голосом. Она пела изящно и выразительно, и часто вечерами, когда мы с Гвидо сидели в саду и курили, после того как маленькая Стелла отходила ко сну, Нина услаждала наш слух соловьиным пением, исполняя песню за песней, чудесные куплеты с припевами, народные песни, полные дикой и необузданной красоты. К этому пению часто присоединялся Гвидо со своим глубоким баритоном, сочетавшимся с ее нежным и чистым сопрано столь же дивно, как журчание фонтана с трелями птиц. Я и теперь слышу эти два голоса, их дуэт по-прежнему насмешливо звенит у меня в ушах. Сильный аромат цветов померанцевого дерева пополам с миртом наполняет воздух вокруг меня, желтая полная луна сияет в иссиня-черном небе, словно золотой кубок Фульского короля, брошенный в морские глубины. И вновь я вижу две головы, склоненные друг к другу, – одну белокурую, другую темноволосую, моей жены и моего друга, тех двоих, чьи жизни были мне в миллион раз дороже моей собственной. Ах, то были счастливые дни – времена самообмана всегда таковы. Мы никогда в полной мере не выказываем благодарность тем искренним людям, что пробуждают нас от снов, – однако именно они суть наши истинные друзья, если бы мы только могли это осознать.

Август выдался самым кошмарным месяцем в Неаполе за все лето. Холера распространялась со страшной скоростью, и люди, казалось, буквально сошли с ума от ужаса. Некоторые, испытывая полное презрение к происходившему, погружались в пьяные оргии, бездумно презрев все вероятные последствия. Одна из подобных буйных пирушек происходила в известном кафе. Восемь молодых людей в обществе восьми девушек поразительной красоты прибыли туда и потребовали отдельный кабинет, где им подали роскошный ужин. В конце трапезы один из веселившихся поднял бокал и предложил тост: «За успех холеры!» Его приветствовали громкими одобрительными криками и аплодисментами, после чего все выпили, разразившись безумным смехом. Той же ночью все до единого гуляки скончались в ужасных мучениях, их тела, как водилось, поместили в неказистые гробы и похоронили один поверх другого в наспех вырытой для этого могиле. Подобные жуткие истории доходили до нас каждый день, однако они не производили на нас устрашающего впечатления. Стелла являла собой оживший талисман против мора. Ее невинная игривость и детский лепет веселили и занимали нас, создавая атмосферу физического и душевного покоя и здоровья.

Однажды утром – в один из самых жарких дней того палящего августа – я проснулся раньше обычного. Намек на возможную прохладу побудил меня встать и прогуляться по саду. Моя жена крепко спала рядом со мной. Я тихонько оделся, стараясь ее не потревожить. Я было собрался выйти из комнаты, когда какое-то неясное чувство заставило меня оглянуться и еще раз взглянуть на нее. Как она была прекрасна! Она улыбалась во сне! Мое сердце забилось сильнее, когда я пристально посмотрел на нее – три года она была моей, и только моей! Мое страстное обожание и любовь к ней с течением времени лишь увеличивались. Я приподнял один из золотистых локонов, рассыпавшихся по подушке, словно солнечные лучики, и нежно его поцеловал. Затем, совершенно не ведая своей дальнейшей судьбы, вышел из дома.

Когда я неспешно прогуливался по дорожкам сада, меня приветствовал легкий ветерок. Его дуновения хватало лишь на то, чтобы поиграть листвой, и все же в нем чувствовался солоноватый привкус, который несколько освежал после тропического зноя минувшего вечера. В ту пору я погрузился в изучение Платона, и во время прогулки мой ум был занят высокими рассуждениями и глубокомысленными вопросами, которыми задавался этот великий философ. Погруженный в возвышенные, но приятные размышления, я зашел дальше, чем намеревался, и в конечном итоге оказался на уединенной тропинке, которой давно перестали пользоваться. Эта извилистая тропка спускалась вниз по направлению к гавани. Там царили полумрак и прохлада, и я почти машинально пошел по ней, пока не заметил пробивавшиеся сквозь густую листву нависавших над тропой деревьев силуэты мачт и размытые очертания белых парусов. Я было собрался повернуть обратно, как вдруг меня поразил какой-то странный звук. Кто-то тихо стонал от сильной боли, словно животное, придушенно кричащее от испытываемых им страданий. Я двинулся на этот звук и увидел лежавшего на траве лицом вниз мальчишку лет одиннадцати-двенадцати, маленького продавца фруктов. Его корзина с товаром стояла рядом, с верхом наполненная манившими к себе персиками, виноградом, гранатами и дынями – дивными плодами, но очень опасными во время холеры. Я тронул мальчишку за плечо.

– Что с тобой? – спросил я. Он судорожно дернулся и повернулся ко мне лицом – красивым, хоть и мертвенно-бледным от страданий.

– Холера, синьор! – простонал он. – Холера! Держитесь от меня подальше, ради Бога! Я умираю!

Меня охватила нерешительность. За себя я не боялся. Но вот ради жены и ребенка следовало соблюдать осторожность. Однако я не мог оставить беднягу без помощи. Я решил отправиться в гавань на поиски врача. Держа эту мысль в голове, я заговорил с ним ободряющим тоном.

– Держись, мой мальчик! – сказал я. – Не падай духом! Не всякая болезнь смертельна. Отдохни здесь, пока я не вернусь. Я приведу врача.

Мальчишка посмотрел на меня удивленным, жалобным взглядом и постарался улыбнуться. Он показал себе на горло и попытался что-то сказать, но тщетно. Затем он свернулся клубочком на траве и скорчился от боли, как смертельно раненное животное. Я оставил его и быстро зашагал вперед. Дойдя до гавани, где стояла невыносимая и удушающая жара, я увидел нескольких бесцельно стоявших мужчин с испуганными лицами, которым я рассказал о мальчишке и попросил помощи. Все они отпрянули от меня, никто не хотел меня сопровождать, даже за предложенные мною деньги. Проклиная их трусость, я поспешил на поиски врача и наконец нашел его. Это оказался француз с желтоватым болезненным лицом, который с явной неохотой выслушал мой рассказ о состоянии, в котором я оставил маленького продавца фруктов, после чего решительно покачал головой и отказался даже двинуться с места.