– Египетские пирамиды в сравнении сХрамом Вечного Ристалища – это так, больная фантазия на тему вертикальногогробика… Ты идешь еще несколько часов – а Храм все не приближается – илиприближается так постепенно, что ты этого не замечаешь. А потом вдруг – неменее внезапно – ты вдруг оказываешься рядом. Двери храма всегда распахнуты. Тыможешь подойти совсем близко и увидеть пол – черные и белые мраморные квадраты.С другой стороны видна еще дверь, она чуть приоткрыта, но не настолько, чтобыможно было увидеть, что за ней. А искушение велико. Тебя охватываетуверенность, что там, с другой стороны, лежит что-то безумно важное, нечтотакое, перед чем тускнеют все наличествующие и утраченные артефакты… Нечтотакое, ради чего те, кто жили до мрака и света, те, для кого магия былаестественна как дыхание, и построили этот колоссальный Храм.

– А нельзя просто подойти и заглянуть? Илииспользовать удаленное зрение? – спросила Медузия.

Спицы в руках у Ягге описали укоризненныйполукруг.

– Медузия, дорогая, хоть, это и случилосьбезумно давно, но я уже тогда была далеко не наивная девочка и знала о магиидостаточно. Какие только варианты я не перепробовала! Телепортация, полет, всевиды зрения, дистанционная интуиция… Бесполезно.

– Ты не смогла, а Мефодий Буслаевсумеет? – надувая щеки, спросил профессор Клопп.

Сарданапал сострадательно посмотрел на егокрысиную жилетку.

– Возможно, Зиги… Все возможно. МефодийБуслаев, который ощутит свой темный дар. Который, получив плащ, пройдет в деньсвоего тринадцатилетия лабиринт мраморных плит, войдет в приоткрытую дверь и,взяв то, что оставлено там древними, передаст это стражам мрака. Относительноеравновесие между светом и мраком будет нарушено. Мрак разом прорвется из всехщелей, как вода прорывается сквозь дно гнилого корабля. Тысячи эйдосов, которыеныне защищает свет, будут похищены мраком. От того, сумеет ли Мефодий Буслаевсовладать с той тьмой, что изначально заложена в нем, зависит все.

Огонь в камине полыхнул и погас. Тяжелыебархатные шторы надулись при полном безветрии, как корабельные паруса. Дведревние черномагические книги в клетке заметались и, внезапно обратившись впепел, осыпались сквозь прутья на ковер.

Ягге подняла глаза от спиц.

– Ну вот, так я и знала!.. Петлясорвалась. А я ведь почти закончила, – сказала она с сожалением.

– Мефодий Буслаев! Он еще не родился, амрак уже в предчувствии его рождения! – произнесла Медузия.

– Мефодий Буслаев… Мы будем пытатьсякак-то повлиять на него? Выйти с ним на контакт? Взять, наконец, вТибидохс? – хрипло спросила Великая Зуби.

Борода Сарданапала сделала волнообразноедвижение.

– Ты что, Зуби? Этого мальчишку – и вТибидохс? С его-то даром? Нет, дорога в Тибидохс ему навсегда заказана. Мы дажене сможем вмешаться, ибо дела света и мрака неподвластны нам, элементарныммагам. Мы будем наблюдать за мальчишкой издали – не более. В таких делах любойосторожности будет мало… И запомните: никто в Тибидохсе, кроме нас с вами, недолжен ничего знать о Мефодии! НИ ОДИН УЧЕНИК! В ближайшие двенадцать лет вовсяком случае! Я требую, я настаиваю, я, наконец, приказываю, чтобы всепринесли клятву!

– Сарданапал, а какой именно дар умальчишки? Я знаю, что темный, но как он проявится на этот раз? – спросилТарарах. – Мы знаем, что формы его бесконечны!

Глава Тибидохса устремил на питекантропапылкий малоазийский взор.

– Точно не знаю, Тарарах! Я могу лишьдогадываться. И если это то, о чем я думаю, то это ужасно. Так ужасно, что япредпочту умолчать. А теперь клянитесь! Ну же! Я хочу, чтобы вы все произнесли Разразигромус!

Полыхнуло несколько искр – красных и зеленых.Поклеп, Медузия, Ягге, Великая Зуби, профессор Клопп… Сарданапал, внимательноследивший, чтобы поклялись все без исключения, выпустил искру последним.Тарарах, не имевший перстня, обошелся без искры, ограничившись простымпроизнесением клятвы.

Золотой сфинкс на дверях кабинета поджал лапыи уподобился мокрому несчастному котенку.

Множество Разрази громусов в одном кабинете закакую-то минуту – это было много даже для видавшего виды сфинкса.

Эдуард Хаврон тщательно выдавил на щеке угорьи, отойдя на шаг, залюбовался своей мускулатурой. Он стоял перед зеркалом голыйпо пояс и инспектировал сам себя, как врач из военкомата инспектируетпризывника.

– Ну разве я не атлет? Разве не красавец?Просто сам бы в себя влюбился, да на работу топать надо! – сказал онсамодовольно.

– Эдя, не втягивай живот! – крикнулаиз комнаты Зозо Буслаева.

Она и через две двери знала все фокусы своегобрата.

– При чем тут живот? Это у меня такоевыпуклое солнечное сплетение. И вообще под пиджаком не видно, – оскорбилсяЭдя, однако настроение было испорчено. Ох уж эти родные сестры! От нихприходится терпеть такое, за что любого постороннего утопил бы, как ГерасимМуму.

Тщательно почистив свои двадцать восемь зубов– согласно статистике, тридцать два зуба наличествуют лишь у трети человечестваи в воображении писателей, обожающих без разбору наделять своих героевизбыточной мудростью, – Эдуард Хаврон направился в единственную комнату ихквартирки. Квартирка затерялась так далеко на окраинах Москвы, что поройказалось, будто Москвы вообще не существует. Зато МКАД с ее бесконечнымимашинами была видна из окна как на ладони. Недаром они жили на самом верхнем,шестнадцатом этаже.

Комната была разгорожена стоявшим бокомшкафом, как ширмой, на две неравные части. В одной – большой – части обиталаЗозо Буслаева (до всех замужеств Хаврон) с сыном Мефодием. В другой – в мерувеликолепный Эдя со своими семью парадными костюмами, двенадцатью параминачищенной до блеска обуви и штангой, на которой ночами уныло позванивали дваблина по двадцать килограммов.

Когда Эдя Хаврон вошел в комнату, Зозомеланхолично пролистывала журнальчик брачных объявлений, изредка обводя самоеинтересное фломастером.

По паспорту Зозо Буслаева была Зоя. Однакосвой паспорт Зозо не любила. Странички паспорта содержали слишком много лишнейинформации. По мнению хозяйки, было бы вполне достаточно, если бы там простозначилось: Зозо. Мило, коротко, со вкусом и дает простор воображению.

Ее сын Мефодий сидел за столом и уже минутсорок угрюмо симулировал написание сочинения по литературе. Пока что он породилтолько одну фразу: «По моему мнению, книги бывают нормальные и не очень». Наэтом его творческий пыл иссяк, и теперь Мефодий глухо маялся.