Залиме, хотя она и так не собиралась никуда уходить. Если бы она и захотела сбежать, куда? Ее никто нигде не ждал. Кроме — теперь — врача больницы.

В сопровождении тихо плакавшей Аиды Ахмед Имранович ушел в палату. Залима огляделась в поисках банкетки или стула и, не найдя ничего, кое-как прислонилась к стене. Секунды тянулись, как длиннющая лапша в супе, которая все лезет и лезет из тарелки, сколько ни наматывай на ложку. Мама любила готовить лапшу, и блюдо, дешевое и сытное, было частым гостем у них на столе.

Еще мама любила Алихана, который любил есть эту лапшу. До дрожи любила, до безумия. Из всех приходивших к ней мужчин Бог весть за что она выделила именно его. Хотя сама же всегда поучала Залиму: никогда не привязывайся, мол, не раскрывай им сердце, тяни из мужиков все, что они готовы отдать.

Алихан был особый. Всех мать принимала с лаской и обходительностью, но только в его присутствии в ней включалась настоящая женщина: лисьи глаза наливались блеском, губы растягивала улыбка, за которую ему не нужно было платить, как другим. Каждое движение и взгляд на Алихана сочились приторной страстью, от которой Залиму выворачивало наизнанку.

Может быть, мать и пожалела Залиму, не стала делать аборт, потому что считала что ее отец — Алихан. Она якобы что-то там высчитала по дням, и выходило, что так. Если они встречались в доме втроем, она любила подмечать, как глазами и носом Залима похожа на него. Алихан хмурился, эти сравнения его раздражали. У него уже было пятеро детей от официальной жены, и шестая, незаконнорожденная, дочь в картину идеальной семьи не вписывалась. Поначалу Залима переживала, что он ее не признаёт, а потом смирилась: а вдруг и правда никакой он ей не отец, и это все бред влюбленной женщины, которой больше не суждено родить?

Позже Залима и вовсе размечталась, что ее отец — один известный человек в их городе, когда-то хаживавший к матери. Он был намного приятнее и богаче безвестного барыги, которого принимали в их доме как короля. Залима слышала, что есть какая-то чудесная палочка, которой можно помазать у человека во рту, и узнать, родственник он тебе или нет. Узнать бы и потребовать, чтобы он ее признал и дал денег.

— Скорее! Реанимацию!

— Бригаду!

— Вызовите хирурга!

— Яа Аллах, дайте провезти!

Вокруг Залимы началось какое-то мельтешение людей, лиц, белых халатов. Звучали незнакомые ей медицинские термины и знакомые ругательства. Она рассеянно смотрела, как ее дочь на каталке куда-то повезли.

«Лучше бы тебе умереть, — подумала она. — Ты и так была никому не нужна, а теперь тем более».

Однако в мыслях ее не было жестокости или злорадства. Она просто устала от девочки с самого ее рождения. Залима не готова была стать матерью ни в первый, ни тем более во второй раз, но вышло как вышло, и она кое-как несла на плечах бремя материнства, от которого некуда было деваться, как от сковывавшей тело болезни. Она старалась по мере сил обеспечить дочерей одеждой и едой, для чего устроилась продавщицей в душный маленький магазинчик знакомых матери. Но разве в такой глухомани можно достойно себя обеспечить? На удачное замужество Залиме рассчитывать не приходилось, и она продолжала подрабатывать так, как научила ее мать — время от времени в магазин заходил какой-нибудь мужчина и, оглядев ее с ног до головы, либо выходил обратно, либо подходил ближе и шептал: «Я от Айны», после чего ей приходилось запирать входную дверь и вести посетителя в заднюю комнатку, где стояли стол с чайником, комод и небольшой диван, пропитанный запахами десятков одеколонов, потных носков, нестираных или, наоборот, идеально чистых рубашек. Каждый раз, расстилая простынь — не столько ради гигиены, сколько чтобы скрыть этот вездесущий запах, пропитавший каждую трещину, каждую ворсинку обивки дивана — Залима будто ворочала каменную глыбу. Потом она ложилась на диван и принимала посетителя, зарабатывая небольшую не облагаемую налогом прибавку к официальной зарплате.

Теперь все. Никаких больше простынь. Никакого теста на отцовство и кучи халявных денег. Залима сглотнула. Новая жизнь, которая, по-видимому, перед ней сейчас приоткрыла дверь, виделась еще неясно, расплывчато, но Залима уже твердо понимала, что как раньше больше не будет.

Из тумана размышлений перед ней возник мрачный Ахмед Имранович и, не глядя в глаза, велел:

— Идите за мной. Я вызову полицию. Надеюсь, вы понимаете, что придется за это ответить? — Он наконец посмотрел на Залиму: — Лучше не пытайся сбежать. Республика небольшая, найдем. Боже Всевышний, как же ты… — Его рука сжалась в кулак перед ее носом. — Как ты допустила? Она же твоя дочь! Ай! Придушил бы собственными руками, тварь, да сесть не хочу.

Он махнул рукой и пошел впереди. Залима, переставляя непослушные конечности, поплелась за ним. Смешной врач. Как он представлял себе этот побег? Ее догнал бы даже таракан.

В кабинете, куда Ахмед Имранович, завел Залиму, было прохладно из-за работавшего кондиционера. Она села в предложенное кресло и скучающим взглядом обвела стены, увешанные грамотами и сертификатами. Какой образованный он, этот врач. Таких не проведешь. Она, конечно, слишком глупая, чтобы тягаться с образованными людьми. Не надо было приезжать.

— Кто это сделал? — не выдержал врач, несколько минут наблюдавший за ней со своего места.

Она молча посмотрела на него и пожала плечами. Сдавать Алихана? Она не самоубийца. А он наверняка до нее доберется, если узнает, что она проболталась.

— Ты хоть понимаешь… ты понимаешь, что твоя дочь может умереть? У нее гемоглобин тридцать! Огромная кровопотеря! Ты что, не видела? Почему не привезла сразу?!

— Меня не было дома, — осторожно сказала Залима.

Это была правда. Когда она пришла на обед из своего магазинчика, то обнаружила дочь в ее кровати. Та была непривычно тиха и бледна, голова перебинтована.

«Она упала и ушибла голову, — сказала мать. — Я полила перекисью и завязала. Не бери в голову, отлежится и придет в себя».

Залима не знала, на что рассчитывала мать, произнося эту бессовестную ложь — что она не осмотрит своего ребенка? Не откинет одеяло, чтобы сменить запачканную кровью майку, и не увидит побуревшую скомканную простыню? Но Залима откинула одеяло. Увидела простыню. И застыла, отгоняя от сердца навалившееся тяжелое предчувствие. То, что с ней самой произошло в без малого четырнадцать, ее дочь пережила в пять.

Не в силах до конца поверить своим глазам, Залима смогла только произнести «Кто?» и почему-то не слишком удивилась ответу. Кому еще было дозволено творить в этом доме