ни в какую не поворачивался. Ей хотелось умереть от страха неизвестности, но сердце, хоть и замирая, продолжало барабанить бешеный ритм.

«Знаешь, что я думаю? Я думаю, никто не достоин сорвать твой цветок. — Алихан двинул бедром так, чтобы оно плотнее касалось бедра Залимы. — Знаешь, как тяжело ломать стебель розы? Приходится разрывать его, раздирать по волокнам. Только если любишь розу, знаешь, что надо срезать аккуратно».

Губы Алихана коснулись мочки ее уха. Залима вздрогнула от отвращения и сделала слабую попытку подняться с дивана, но его рука дала понять, что теперь не ей решать, когда и куда идти.

— Человек, который придет, не будет тебя любить. Он просто купит тебя. Я боюсь, что он сделает тебе больно. Я ведь всегда заботился о тебе, Залима, девочка моя. Мое солнышко… Моя красавица… Мысль о том, что кто-то купит тебя, как вещь, и испортит, причинит боль… Я не хочу этого. Я не допущу, чтобы это произошло».

Залима совсем отключилась. Это уже не она, а другая девочка сидела на диване, вдыхая приторный запах одеколона от черной мужской рубашки, оказавшейся прямо перед ее носом. Из-под расстегнутой у ворота пуговицы к ней тянулись такие же грубые черные волоски, как на фалангах пальцев — будто длинные ножки и усики огромного насекомого, готовые вцепиться в ее лицо, ощупать и сообщить хозяину, что она съедобна, чтобы потом он смог запустить в нее свое жало. Толстые пальцы-«колбаски» отстегнули еще одну пуговицу, выпуская на волю новые полчища ножек и усиков.

Это на щеку другой девочки легко участившееся дыхание, и запах одеколона смешался с ароматом мятной жевательной резинки.

Такое ведь не может делать человек, который всегда был к ней добр? Или это и есть доброта и забота о девочке, зажмурившейся и замотавшей головой, чтобы увернуться от первого поцелуя, который вдруг перестал быть розовой мечтой? Может, она чего-то не понимает?

«Не бойся, солнышко, — доносилось с другого конца ущелья. — Я просто хочу помочь. Я люблю тебя. Ты такая красивая… Хоть у тебя и болезнь, ты все равно очень красивая. Только не говори маме, ладно? Она расстроится. Я знаю, что поступаю правильно. Я просто хочу тебе помочь…»

Залима окончательно «вернулась» в ту девочку и поверила, что это случилось не с кем-то другим, а с ней, когда ее щеку обожгло не мятное дыхание, а боль пощечины. Айна, сверкая глазами, сжав руки в кулаки, стояла перед ней и посыпала всеми известными оскорблениями и проклятьями, среди которых «шлюха» было самым мягким.

Честно рассказав о том, что произошло, Залима ожидала, что мать пожалеет ее и утешит, прогонит Алихана навсегда, но получила лишь побои. В истерике Айна колотила ее кулаками, ногами и всеми предметами, до которых могла дотянуться — так сильно, будто Залима была виновата во всех смертных грехах… Хотя грех, который она совершила, считался хуже всех остальных. Хуже, чем смертный. Хуже, чем смерть.

В тот день все виды боли слились в ней воедино, что-то надломилось в душе, неспособной перенести эту муку, и треснуло. И пусть Алихан подвел доверие Залимы и воспользовался ею — за что она его возненавидела — предательство матери нанесло рану более глубокую, которая хоть со временем и зажила, превратилась в уродливый шрам.

Поначалу Залима посчитала, что мать разозлилась из-за того, что ее план потерпел неудачу и теперь и честь дочери опорочена. Лишь позже до нее дошла истинная причина скандала. После этого озарения, когда Алихан в очередной раз по-хозяйски сжал своими «колбасками» ее талию, пока матери не было дома, Залима ощутила не только отвращение, но и злорадство, и впервые ему улыбнулась.

Алихан не мог объяснить себе, зачем явился в больницу, да и не задумывался об этом. Он подозревал, что это может быть опасно, но после звонка Айны, сказавшей, что девочку вместе с Залимой увезла скорая, он не мог сидеть сложа руки. Он должен был знать, насколько вероятно, что она или Залима расскажет про все врачам и сообщит его имя.

Как только их краткий разговор был закончен, Алихан сразу засобирался.

— Ты же только пришел? — удивленно приподняла бровь жена, когда он вставил ложку для обуви в липовые остроносые «Гуччи». — Опять уходишь?

Он посмотрел на нее, прищурившись — не сильно различал полную фигуру в цветастом платье на фоне пестрых обоев, но потом нашел знакомые округлости и кивнул.

«Она не должна узнать, — пронеслось в голове. — А главное, дети не должны узнать».

Алихан прикинул, способна ли будет жена уйти от него, если правда вскроется, но, вглядевшись в ее усталое безразличное лицо, решил, что у нее не хватит духа. Оставить пятерых детей она не сможет, забрать их ей никто не даст. Значит, его семейному положению ничто не угрожает, но… из-за его слабости детей могут начать травить в школе. И сами они наверняка будут его презирать. Его более-менее честная фамилия окажется опорочена, а дочерей еще замуж выдавать. Если общество и прощало ему приторговывание наркотиками, то на скандал, который мог разразиться из-за внучки Айны, уже так просто глаза не закроешь. Достойная семья не отправит сватов, да и сыновья их с порога развернут.

— Возникли кое-какие проблемы, — сказал Алихан. — Улажу и вернусь.

— Я уже подогрела соус, — в голосе супруги звучала обида

Ничего больше не сказав, Алихан вышел во двор. Две его дочери-погодки в длинных юбках и косынках сидели у куста роз и о чем-то шептались. Хотя с улицы их никто не мог видеть, Алихан настаивал, чтобы они выходили из дома, только покрыв головы.

«А вдруг кто зайдет и увидит вас непокрытыми? — объяснял он, слушая их недовольный ропот. — На всякий случай. Это же нетрудно. Это лучше для вас. Всевышний призывает мусульманок к скромности, а вы ведь мусульманки».

Старшей из дочерей в этом году исполнилось четырнадцать. Когда он обратил внимание, как повзрослела и похорошела, несмотря на неуклюжесть, дочка Айны, ей было немногим меньше, и Алихан всегда об этом помнил и с беспокойством наблюдал за превращением своих дочерей в девушек, которыми мог заинтересоваться мужчина. А ну как на улице или в школе им встретится парень, который не сможет сдержать свои желания, как когда-то не смог он? Тогда — позор и бесчестие.

Айне-то было все равно. Конечно, она здорово побесилась тогда. Истерики закатывала. Но это все от ревности, на честь Залимы ей было плевать. Никто не ждал порядочности от дочери ТАКОЙ матери, так чего нервы мотать? По этой же причине Алихана и самого никогда не