шерсть, опрокидывали наземь, связывали им ноги и стригли нежную густую волну. Ягнята прятались за матерей и ни за что не хотели отдавать своих теплых шубок.

Из загона доносились голоса.

— Лови этого толстяка!.. Ну и парень! С овцой не справится, а туда же, за юбки хватает!

Подпасок в длинном ватнике, схватив сильного барана за рога, сначала волочился, спотыкаясь, за ним, но будучи не в силах остановить его, растянулся плашмя. Девушки с хохотом бросились ловить барана, помня старую примету: первая, кто во время стрижки овец поймает барана, — этой же осенью выйдет замуж.

— Марце, бесстыдница, за что ты хватаешь!

— Не пускай его в свою сторону! Быря! Быря!..

— Ага, попался! Держи-ите!

— Вырвался твой муженек! Баран — муж, баран — муж! — хохотал подпасок.

В стороне от подруг, за колодцем сидела одна из девушек, она — как и овца под ее ножницами — совсем не подавала голоса. Только изредка девушка поднимала голову и, глубоко вздохнув, отбрасывала рукой, в которой были ножницы, падавшие на глаза волосы. Окончив стрижку, она распутывала овцу, опустившись сначала на одно колено, потом на другое, и, опираясь о землю, тяжело поднималась: неловко, непроворно ловила она другую овцу. Подпасок поглядывал на нее с таким любопытством, что девушка невольно еще более замедляла бег; сама чувствовала, как ей теперь тяжело, даже вредно бегать, напрягаться.

Работницы имения давно уже заметили в ней перемену. Хотя девушка и старалась казаться при них веселой, но в женских-то делах они разбирались. Догадывались, что ей сейчас не до веселья. От горьких ночных слез под глазами у девушки залегли темные круги, руки без обычной легкости шевелили граблями, она теперь не состязалась с подругами в песнях и в работе, держалась особняком. Притворным проворством и живостью хотела она обмануть сплетниц, но это ей удавалось все труднее и труднее.

По усадьбе пошли толки о ее беде. Богомольные ханжи высчитали даже месяц ее грехопадения и дознались про отца ее ребенка. Да это и не трудно было: девушка добрых полгода с батраком Тарутисом один орешек грызла. Обнявшись, возвращались они вдвоем с работы, ужинали одной ложкой. На вечеринках девушка была до того верна своему Тарутису, что, не спросясь у него, ни плясать, ни игры водить ни с кем не ходила. Все говорили: Тарутис вьется около милой, как хмель вокруг липы.

Но вот ранней весной с песнями ушли добровольцы, а с ними и ее парень; и слуху о нем не было, где он, жив ли. Только близким друзьям он говорил, что идет сражаться против панов за братство и свободу. Вернулся он через год, весной, солдатом Литовской республики — с длинной саблей на боку, в шинели с бронзовыми пуговицами, в обмотках. День-другой соседи видели его зеленую фуражку под ее окном… потом он снова как в воду канул. Снова где-то далеко сверкала сабля молодца, а девушка затревожилась, загрустила… С той самой поры злые языки и нашли себе работу.

— За медом-то хорошо лазить, а как пчела ужалила, ой-ой-ой!

Вот и сейчас, чуть только девушка принялась ловить овцу, одна из стригущих работниц сказала вполголоса:

— Вишь ты! самую маленькую ловит. Уж не в силах. Вот и верь мужчине! Выкурил папиросу и бросил. Загубил жизнь девушке.

— Ну какая это гибель! Ни он, ни она не виноваты. Так получилось… и все. А если бы со мной так вышло, я наплевала бы на всех и растила бы себе ребенка.

— Тебе легко болтать, а ей он жизнь испортил. Не с одной так. Кому она теперь нужна?

— Не бойся, найдет себе другого скорей тебя! А что хорошего, что ты в девках состарилась, — отцвел твой венок, никто даром не возьмет. А я чуть замечу, что старость подходит, мигом ребеночка себе заведу!

— Заводи, эдакому добру никто не позавидует.

— И заведу. И выращу. Коли у меня материнское сердце, — я и пекла не побоюсь.

— А потом порохом вытравлять будешь!

Здесь от века держались правила, что без церковного брака девушке нельзя иметь детей. Если незамужняя девушка приносила ребенка, церковь и люди звали ее распутницей.

Боясь людской злобы и проклятий, вся охваченная болезненным страхом, покинутая любимым девушка травила плод тайком от всех.

В этом ей помогла известная во всей округе «лекарка» Ванагене, лечившая ее порохом. Снадобье этой ведьмы чуть было не погубило девушку. Едва живая, она два дня пролежала в поле под холодным дождем, пока ее не нашли работники из усадьбы. Но плод так и не был уничтожен. Он проснулся и бился, как рыбка в сетях.

Вот почему одна из работниц упомянула о порохе, а другая, ее звали Марце, заступилась за бедняжку.

Подпасок отпустил какую-то остроту, и все так и покатились со смеху, пока маленькая толстушка Марце не остановила их:

— Вы над чужой бедой только смеяться умеете. Пошли, пошли, бесстыдницы! Бедняжка должна от вас прятаться, как от злых собак.

— Эге, Марце, барана поймала, так уж и малютками хочешь обзавестись. Ха-ха-ха…

— Высовывай, высовывай свой язык, сейчас остригу! — грозила Марце ножницами одной из хохотушек и, отойдя, крикнула той, о которой сплетницы только что судачили.

— Обожди, Моника, я тебе помогу.

Поймала овцу, сама связала ее, хотя Моника все время приговаривала:

— Не надо, милая Марце, я и сама могу.

— Вижу я, как ты можешь. Отдохни лучше, никто тебя не заставляет, мы и без тебя кончим. Только ты напрасно всех сторонишься. От злых языков все равно не уйдешь, а хорошие люди от тебя не отвернутся.

У Моники даже слезы на глаза навернулись. Марце всегда была так ласкова с нею потому, верно, что и сама не меньше горя повидала: она была подкидышем. Если б не Марце, Моника давно бы руки на себя наложила. Не раз Марце утешала ее:

— Когда у тебя родится ребенок, я буду его няньчить, шапочку ему сошью.

Моника слышала, как сильно бьется под ее рукой сердце испуганной овцы; она то вслушивалась в слова подруги, то отдавалась своим мыслям, но взгляд ее не отрывался от далеких голых холмов, залитых теплыми лучами солнца. Там кто-то невысокий спускался с холма, видны были развевающиеся полы его длинной шинели. Приглядевшись, Моника вдруг замолкла и выпустила из рук ножницы. Словно кто-то издалека ласковыми словами заговорил с шею. Вот идущий скрылся в ложбине. Чтобы не потерять его из виду, она приподнялась: его походка показалась девушке ощутимо близкой, давно знакомой… Вот снова, взглянув поверх овечьих спин, она увидела его.

— Что там? — спросила Марце, поглядев в ту же