не обернулась. Она решила — без слез, со всей горечью и желчью сказать ему в глаза так, как учила ее Марце: «Обманул ты меня, растоптал мою жизнь, чего же лезешь теперь? Столько я намучилась без тебя, писала тебе, ты не отвечал, что ж, буду терпеть и дальше». Моника заранее представляла себе, каким он будет ласковым, как начнет оправдываться, а она ему отрежет: «Убирайся, оставь меня! Ненавижу!»

Моника слышала, как он перепрыгнул через забор, как испуганно овцы лавой промчались мимо. Руки ее вдруг обессилели, ножницы будто сразу затупились… И вдруг в глазах лежавшей у ее ног овцы, как в зеркале, она увидела его лицо. Начал он не так, совсем не так, как она думала.

— Ну, что же ты, хозяюшка! Даже поздороваться со мной не хочешь?

— Не хочу!

— Долго мы не виделись. Забыла, значит, меня?

Моника ничего не ответила. Он опустился на землю рядом с нею, отнял у нее ножницы и пальцами за нос повернул ее лицо к себе:

— Поглядим-ка друг на друга! А, может, и поцелуемся? — он покосился в ту сторону, где остались девушки: кажись, никто не видит?

Снизу ладонью за подбородок он поднял ее лицо. Она все силилась отвернуться. Он притянул ее к себе и поцеловал в плотно сжатые губы.

— Что ты так насупилась? Сердишься, галочка? Ну, ну, улыбнись! Покажи-ка, покажи зубки!

Юрас хотел раскрыть ее губы, как лепестки цветка, но Моника не улыбнулась, посмотрела на него спокойно, как на незнакомого, а в груди ее поднималась жалость и робость. Он видел, как что-то подступает у неё к горлу, и она, словно глотнув, с трудом выдавила:

— Пусти!

Глядела она мимо него в поле. Глядела долго, потом сказала:

— Зачем ты пришел?

— К тебе пришел. А ты и не рада?

Она еще раз взглянула на него, сняла руку с его колен и прикрыла глаза. Косынка соскользнула с ее головы, и Юрас увидел коротенькую, вздрагивающую, как овечий хвост, косичку. Он обнял ее, притянул к себе. Спрятав голову под его солдатскую шинель, девушка заплакала. Плакала она не от горя, горе растаяло от первого же его слова, а от радости. Будто туча отбушевала грозой, пролилась и размягчила землю, — бирюзой цветущего льна светились ее открывшиеся глаза.

— Юрук… что это со мной… я… — голос ее прервался, как она ни старалась овладеть собой. — Я…

— Ну полно, дурочка, полно, — ласкал ее Юрас.

— Э, да у тебя разорвано, дай-ка я зашью… — говорила Моника уже спокойная, ясная, потянув к себе полу его куртки. Она вынула из кофты иголку с ниткой и с женской аккуратностью стала чинить одежду солдата.

Это проявление материнской заботы об опрятности растрогало Юраса больше, чем ее слезы. Дорогие, милые ее руки хлопотали тут у самой его груди. Окончив шитье, она наклонила голову и откусила нитку у самого его тела… Его будто в самое сердце кольнуло что-то. Он прижал ее к себе и поцеловал еще раз.

— Как хорошо ты умеешь!.. Ты сейчас совсем другой… — говорила, задыхаясь, девушка. — Я тебя издали узнала, за милю. Думала, что ты не подойдешь.

Юрас успокаивал ее, гладил и, задержав руку там, где было дитя, шопотом спросил на ухо:

— Значит, скоро уже?

Моника вспыхнула.

— Не надо, Юрас… не говори про это. Все знают, как собаки на меня лают.

Моника опять часто дышала, глаза ее затуманили слезы.

— Трудно тебе с ним?

— Ох, сколько я вытерпела. Сколько обо мне тут трепали языки, как они меня срамили… Я утопиться хотела… в воду по самую шею забрела… а вода холодная… не хотелось мне умирать… Думала, сбежал ты… все так и говорили, что ты никогда не вернешься…

— Ну, ну, не надо, полно!

— В голове туман стоял… наглупила… выпила пороху, подговорила меня бабка Ванагене. Не хотелось мне, чтобы он без отца родился, угла своего не имел бы. Вот я и решилась его отравить, бабка велела пороха выпить. Худо мне было, некому было и помочь, все внутренности перемешались. Больно, поди, и ему было… вертелся он, бился… Только большой уж был, вот и выжил. Так мне жалко потом его стало. Когда, бывало, потом он долго не отзывается, я перепугаюсь. Последнюю неделю он все спал, а сегодня, как ты пришел, он опять зашевелился. Отца почувствовал… Ну теперь не боюсь я злых языков и сплетен, ничего не боюсь, только бы он здоровым родился!..

Давно уже в усадьбе звонили на обед, а Моника все еще сидела над связанной, наполовину остриженной овцой и рассказывала солдату о своих страданиях, изредка утирая глаза уголком косынки. Рассказала, как ей написали письмо к Тарутису, как скрывала она свое несчастье и как девушки посылали связанные ими носки и варежки солдатам. Она тоже в одну пару варежек положила свое письмо. Но писала за нее грамотная подружка. Она думала, что авось письмо попадет тому, кому предназначено. Отвезли эти подарки, а ответа она так и не дождалась. Раз во сне увидела свою варежку на отрубленной руке.

Все рассказала ему Моника, даже о снах, а сама не могла наглядеться на него, лаская глазами, когда он рассказывал ей о сражениях, о независимости, о земле, о новой жизни для батраков и крестьян, обо всем том, что ей и во сне не снилось.

Потом она робко спросила:

— А ты не бросишь меня? Не бросай, Юрас. Если не хочешь жениться на такой, не женись, будем так жить. Я буду стирать тебе, буду ходить за тобой лучше матери.

Юрас не требовал никаких обещаний, называл дурочкой, растяпушкой. Ради нее ведь он сюда вернулся, ради новой жизни, которая здесь начнется!

* * *

Вдалеке от хуторов и помещичьей усадьбы Вишинскине, над речушкой, на границе господских владений стоял старый полуразвалившийся амбаришко, строенный еще графом для рыболовных снастей. Давно им уже никто не пользовался, от крыши до фундамента — понемногу ободрали его для своих костров выезжавшие в ночное пастухи. Походив, осмотрелся в этой развалине Тарутис и решил свить там себе гнездо. Денег-то у него и на коробку спичек не было. Поговорил с Ярмалой, управляющим, оставшимся после бегства графа полномочным хозяином имения Вишинскине, и тот разрешил ему здесь поселиться. А дальше он своими силами все привел в порядок: крышу Тарутис покрыл камышом с ближнего болота: натаскал мха и законопатил щели в стенах: поросший крапивой пол он выравнял и утрамбовал; кое-как сам сложил печку. Он рассуждал так: до раздела земли пройдет год-другой, всяко может случиться, а так —