образования в 1924 году, была независимым государством. Однако в действительности она стала первым политическим сателлитом Советского Союза. Соответственно, стремление монголов вернуть Внутреннюю Монголию и Хулун-Буир и таким образом объединить панмонгольское государство должно пониматься в рамках новой политической ситуации[435].

Движение за самоопределение в Хулун-Буире в 1920-х годах, в отличие от попыток обрести независимость в поздние годы правления династии Цин, когда местные лидеры искали помощи у Санкт-Петербурга, было в значительной мере подкреплено идеологическими связями с Москвой. Хулун-буирские монголы планировали восстание, будучи уверены в тайной поддержке Москвы. Именно из-за этой убежденности в идеологической близости антикитайское восстание в августе и сентябре 1928 года провалилось, когда Москва в итоге отказалась поддержать его даурских руководителей Мэрсэ и Фуминтая[436]. Это была последняя вспышка автохтонного сопротивления в Хулун-Буире, получившая хотя бы малейшую поддержку Советского Союза, который увидел в ней выпад против китайской власти. Оуэн Латтимор отметил, что к концу 1920-х годов «нереалистичный и романтический национализм» Внутренней Монголии был в упадке: «Речь шла уже не о степени автономии или номинальной независимости внутри соперничающих русских, японских и китайских сфер влияния. В экономическом смысле существует только вопрос наличия или отсутствия колониальной эксплуатации; в политическом – в степени социальной революции или контрреволюции»[437]. События во Внутренней и Внешней Монголии в последующие десятилетия подтверждают слова Латтимора. После японской оккупации восточных и центральных частей Внутренней Монголии в начале и середине 1930-х годов большинство монгольского населения оказалось под управлением японцев. Тогда на несколько лет вновь расцвело движение за самоопределение и воссоединение под руководством князя Дэмчигдонрова (Дэ Вана), чьи первые шаги были сделаны независимо от японцев, однако вскоре он получил поддержку Токио – японцы считали, что монгольский национализм будет действовать как противовес ханьскому – китайскому доминированию. Внутри своего государства-сателлита Маньчжоу-го Япония также создала провинцию Синъань – анклав, обладающий значительной автономией. За самостоятельность, однако, пришлось заплатить, когда монгольские амбиции оказались поглощены намерениями японской империи, что будет показано в следующей главе[438].

В то время как монгольские территории Республики Китай по-прежнему сохраняли значительную степень самостоятельности, что в первую очередь объясняется слабостью Китая в 1920-х годах, Москва начала все более уверенно контролировать свою Забайкальскую окраину. Советская национальная политика все еще основывалась на представлениях о порядке, сформированных в последние годы существования царской России, когда началось преобразование имперского самодержавия в национальную империю. Большевики, пытаясь внести ясность в неопределенное существование пограничья, обратились к более радикальным, чем их предшественники, методам. Большевизм в этом смысле был новой, более агрессивной формой империализма. Национальное самоопределение этнических меньшинств через политику коренизации, а также «суверенитет» республик и автономий были тактически полезными фикциями, предложенными государством в 1920-х годах, но реальная политика вскоре пресекла что-либо подобное. Сталин нейтрализовал этнические меньшинства путем насильственного выселения целых народов или их ликвидации. Эта насильственная политика привела к глубоким изменениям социальной ткани на землях вдоль Аргуни, уничтожив последние очаги сопротивления и заложив основу для гомогенного советского пограничья. Традиционная экономика и сети родства, которые не ограничивались государственными границами и находились вне официальных демаркационных линий, больше не имели места в этом отчужденном окружении[439].

Гражданская война в России довела ситуацию до точки кипения, заставив многих кочевников Агинской степи покинуть российские фронтирные территории. Уже к 1917 году в Шэнэхэнском районе Хулун-Буира в результате устного соглашения с местным правительством было основано бурятское знамя. Хори-буряты, однако, воспользовались этой возможностью, только когда война достигла фронтира и большевики увидели в забайкальской границе линию обороны революции. Свыше семисот семей с юртами и скотом покинули Агинскую степь между 1920 и 1923 годами. Они отправились в Шэнэхэн – местность площадью примерно 300 кв. км на расстоянии дня езды в юго-восточном направлении от города Хайлар. Животноводство Хулун-Буира ощутило последствия этого побега. Буряты перегнали через границу примерно сорок пять тысяч овец и коз, пятнадцать тысяч голов крупного рогатого скота и двенадцать тысяч лошадей.

Со временем они отдалились от своей бывшей родины. Если в начале 1930-х годов большинство взрослых говорили на русском и могли читать и писать на кириллице, то последующие поколения уже не сохранили эти навыки. Хорошие пастбища и климат создавали благоприятные условия жизни бурятской диаспоры, однако высокие налоги, установленные местным китайским правительством, омрачали их. Сообщалось, что китайские чиновники конфисковали более шести с половиной тысяч лошадей. Некоторые семьи вследствие этого отправились дальше в Халху и создали в Монгольской Народной Республике собственное знамя. Однако освободившееся место быстро заполнилось новой волной хори-бурятских беженцев из Агинской степи в Шэнэхэн, которая на этот раз была спровоцирована суматохой коллективизации и советско-китайским вооруженным конфликтом в 1929 году[440].

Ил. 12. Бурятская семья в Хулун-Буире, начало 1930-х годов. Гражданская война и коллективизация заставили тысячи кочевников отправиться на поиски убежища в китайские фронтирные районы (Маньчжурия: Экономическо-географическое описание / Экономическое бюро КВЖД, Харбин: Типо-литография КВЖД, 1934. Ч. 1. С. 92)

Многие пастухи в поисках новой земли и безопасности своих пастбищ несколько раз пересекали границы между Советским Союзом, Китаем и Монголией, пока не находили подходящего места. Эта одиссея могла продолжаться десятилетиями и включала многократные переходы границы туда и обратно. Однако со временем эти переходы стали опасны. Солдаты и партизаны во время Гражданской войны, прячась за сопками, иногда грабили кочевников и даже убивали. Так, в 1921 году солдаты Народно-революционной армии Дальневосточной республики напали на группу бурят, возвращающихся из Монголии в Агинскую степь. Несчастные были ограблены – у них забрали скот, одежду, меха, деньги и другие вещи. Некоторые погибли, а выжившие укрылись в расположенном неподалеку Цугольском дацане. Насилие в этот период достигло таких масштабов, что Министерство внутренних дел ДВР в 1921 году назначило комиссию по расследованию этих преступлений[441].

Опасность исходила не только от большевиков. В конце октября 1921 года разбросанные войска Унгерн-Штернберга, пробиваясь из Маньчжурии, вошли вглубь российских и монгольских территорий. Остатки белого войска совершили набег на Агинскую степь и угнали более девятисот лошадей, вынудив многих бурят пересечь границу в сторону станции Маньчжурия. Через три дня, когда законные владельцы прибыли в железнодорожный город, многие лошади были уже погружены в поезд, следовавший в направлении Харбина. В это время красные партизаны, наступавшие со стороны Внешней Монголии, совершили набег на Агинскую степь, воспользовавшись тем, что кочевники находились на ст. Маньчжурия. Конокрадство, распространенное среди русских в регионе, часто приводило к актам насилия и даже к убийствам[442].

После поражения белых налеты в степях Даурии продолжали происходить так же часто и продолжились до конца 1920-х годов. Только за два месяца – с сентября по октябрь 1927 года – власти зарегистрировали пятнадцать ограблений в борзинском районе, многие из которых произошли при свете дня. Помимо другого имущества было украдено пятьсот лошадей. Обычно украденные животные продавались за границу. Буряты чаще других становились жертвами конокрадства. Иногда лошади пропадали прямо на глазах чиновников, как это однажды случилось при штабе комендатуры ОГПУ в Кулусутае. Безнадежно недоукомплектованные силы советских пограничников и милиции – только четыре офицера работали во всем районе – не могли адекватно и своевременно решить эту проблему[443].

Эти опасности постреволюционного фронтира объясняют действия бурят Агинской степи, таких как Аюж Жамсаранов, Тайбог Нимаев и Мунко Паршинов. Примерно десять лет эти пастухи скитались вместе, проделав расстояние в сотни километров и обходя различные опасности революционных времен. Когда большевики добрались до Забайкалья в 1920 году, Нимаев, Жамсаранов, Паршинов и многие другие хори-буряты ушли из Агинской степи на территории вокруг реки Халхин-Гол во Внешней Монголии, где и оставались до 1923 года. В конце того же года правительство в Улан-Баторе (бывшей Урге) начало сотрудничество с советскими войсками и обложило бурят налогами, тогда многие из них вернулись в родную Агинскую степь, незаконно перейдя границу примерно в пятидесяти километрах на юго-запад от Борзи[444]. Недовольные условиями жизни на советской стороне и не желая отказываться от своей локальной идентичности, некоторые пастухи