— Кейл? — переспросил он, словно не был даже уверен, что это слово могло означать.

— Новый ученик Лорда Конна Матерацци.

— Какого лорда?

— Ну, Кейл, парень с черными волосами. Вот такого роста. — Слуга, решив, что имеет дело с тупицей, поднял руку приблизительно на пять футов шесть дюймов. — Жалкий такой на вид.

— А, вы имеете в виду Кляйста. Так он там, на кухне.

Может, подумал слуга, он и впрямь ищет Кляйста? Ему казалось, что Конн Матерацци сказал «Кейл», но что если на самом деле он сказал «Кляйст»? Учитывая настроение, в каком пребывал господин, слуге вовсе не хотелось возвращаться и переспрашивать его. К несчастью, Кейл сам вошел в дортуар в надежде немного вздремнуть, и план Смутного Генри отправить слугу искать его где-то на полпути к Святилищу, провалился.

— Да вот же он, — сказал слуга.

— Это не Кляйст, — торжествующе провозгласил Смутный Генри. — Это Кейл.

К тому времени, когда Кейл прибыл в летний сад, толпа вокруг Конна поредела и рассеялась. Зато наконец появился последний и гораздо более важный для Конна визитер: Арбелла Лебединая Шея.

Приученная воспитанием третировать мужчин с презрением, отличавшимся лишь разной степенью снисходительности, Арбелла с трудом делала вид, будто испытывает к Конну хоть какое-то расположение, отличное от — в лучшем случае — равнодушия. В сущности, она была не более равнодушна к его красоте и достижениям, чем большинство женщин, независимо от их красоты и «лебединости шеи». Будь это кто-то другой, а не Конн, она сочла бы достаточным во время церемонии, повернувшись к нему вполоборота, сделать сдержанный комплимент, после чего просто удалилась бы. Но в этом случае демонстрировать обычное безразличие было не так просто. Даже самая холодная из представительниц женской элиты клана Матерацци — а «самая холодная» означало высочайшую степень ледяного бесстрастия — не могла остаться совсем уж равнодушной к блистательному молодому воину, к реву толпы и на редкость впечатляющей торжественности церемонии.

На самом же деле Арбелла Лебединая Шея была отнюдь не так бесстрастна, как старалась показать, и, к своему великому смущению, испытала некоторое волнение в тот миг, когда Конн перед лицом несметной толпы вознес Лезвие над головой и толпа оглушительным ревом возвестила свое восхищение великолепным юношей. В результате талант демонстрировать крайнее безразличие к молодым людям, даже к великолепным молодым людям, подвел ее: мучимая нерешительностью, она пришла к Конну гораздо позже, чем следовало бы, и даже слегка (не настолько, чтобы он мог это заметить) покраснела, когда поздравляла его с выдающимся успехом.

Сам Конн с некоторым уважением относился лишь к двум людям на свете: к своему дяде и к его дочери. Перед Арбеллой он испытывал благоговейный трепет как из-за ее ошеломляющей красоты, так и из-за полного презрения, которым она его окатывала. Несмотря на то что нынешний день прибавил ощущения собственного величия и власти и без того самовлюбленному юноше, Конн оказался настолько смущен приходом Арбеллы, что не заметил неловкости, с которой она, обняв за шею, наградила его поцелуем. Выслушивая ее поздравления, он пребывал в таком возбуждении, что едва ли понимал смысл произносимых ею слов, не говоря уж о том, чтобы обратить внимание на взволнованность интонации. В тот самый момент, когда они уже раскланялись и Арбелла собиралась уйти, явился Кейл.

В обычном состоянии Арбелла обратила бы на появление ученика не больше внимания, чем на бесцветную моль. Но, уже выбитая из колеи, она испытала еще более сильное смущение от внезапной встречи со странным юношей, который несколько дней назад спас ее от падения в лестничный проем старой стены. От всего этого на лице Арбеллы застыла маска непроницаемой бесстрастности.

Только величайшие и самые опытные за всю историю человечества любовники, такие, как Натан Джог или, быть может, легендарный Николас Паник, смогли бы различить под этой маской пробуждающуюся чувственность юной женщины. Бедный же Кейл был настолько неопытен в подобных вещах, что видел лишь то, что было ему доступно и что он боялся увидеть. Выражение лица девушки говорило ему только об оскорбительной холодности: он спас ей жизнь и влюбился в нее, а она его даже не узнала. Арбелла же Лебединая Шея, как бы ни была смущена неожиданной встречей, вышла из положения так, как и следовало ожидать. Она просто повернулась и направилась к воротам, находившимся в сотне ярдах от них, в другом конце сада.

К тому времени, кроме них троих, в саду находилось лишь восемь человек: четверо близких друзей Конна Матерацци и три унылых стража, облаченные в церемониальные доспехи и обвешанные троекратным количеством оружия по сравнению с тем, какое они носили в настоящем бою. Но был еще и один тайный соглядатай: Смутный Генри, беспокоясь за друга, пробрался на крышу, с которой хорошо был виден сад, и, спрятавшись за дымоходом, наблюдал за происходящим.

Конн Матерацци повернулся к своему ученику, но, что бы ни собирался он сделать, его опередил один из друзей, который, будучи пьянее остальных, решил позабавить всех и, подражая манере Конна издеваться над Кейлом, словно тот был недоумком, отвесил ему две легкие пощечины. Все, кроме Конна, рассмеялись достаточно громко, чтобы Арбелла Лебединая Шея оглянулась и успела увидеть третью издевательскую пощечину. Она ужаснулась, но Кейл прочел в ее взгляде лишь дополнительное свидетельство презрения.

Только после четвертой пощечины мир вокруг Кейла, можно сказать, полностью переменился. Безо всяких видимых усилий он перехватил запястье молодого человека левой рукой, предплечье — правой и сделал резкое вращательное движение. Раздался громкий хруст и вслед за ним — крик нестерпимой боли. Кейл — казалось, совсем не спеша — взял воющего недоросля за плечи и отбросил его на испуганного Конна Матерацци, сбив того с ног. Затем, отступив на шаг и обхватив правый кулак левой рукой, впечатал локоть в лицо Матерацци, стоявшего к нему ближе всех. Тот потерял сознание прежде, чем упал на землю.

К тому времени двое других гостей очнулись от изумления, выхватили свои церемониальные кинжалы и, чуть отступив назад, приняли боевую стойку. Они не выглядели грозными, но в действительности были именно таковыми. Кейл двинулся на них, но в какой-то момент низко наклонился, зачерпнул горсть сдобренной золой земли вместе с гравием и швырнул ее в лица противников. Те, взвыв от боли, отвернулись, и в ту же секунду один из них получил удар по почкам, а другой, уже начавший разворачиваться обратно, — под дых. Кейл подобрал их кинжалы и встал напротив Конна, успевшего освободиться из-под своего барахтающегося и все еще вопящего друга. Все это заняло не более четырех секунд. Теперь они стояли, молча глядя в глаза друг другу. Лицо Конна Матерацци выражало сдержанную ярость; лицо Кейла было начисто лишено какого бы то ни было выражения.

К тому времени трое солдат в полной амуниции выбежали из-под крытой галереи, где они спасались от жары.

— Позвольте нам расправиться с ним, господин, — сказал сержант-командир.

— Стоять на месте, — ровным голосом ответил Конн. — Одно движение — и, клянусь, вы будете весь остаток жизни чистить конюшни. Вы обязаны мне подчиняться.