Говорить приходилось в микрофон, приделанный к низкой подставке. И Тельма наклонилась, а Тео осторожно, случайно словно бы, коснулся ее волос.

— От тебя пахнет осенью… а я летний. Скажи, что я запускаю сканирование. Ему покажется, что время тянется долго, но это исключительно субъективное восприятие. Пусть закроет глаза. Пусть постарается не думать… хотя нет, не думать ни у кого не выходит. Пусть постарается думать о чем-нибудь успокаивающем. Не знаю, птички там. Бабочки. Цветочки.

Тельма послушно повторила инструкции, только про птичек говорить не стала. Мэйнфорд и птички? Чушь. Да и бабочки немногим лучше.

Пусть думает о море.

Море он любит.

— Хорошо, — Тео отстранился, хотя операторская была слишком тесной, чтобы Тельма чувствовала себя спокойно. — Тогда начинаем…

Один за другим вспыхивали экраны.

Дюжина.

И паучьи пальцы метались над длинной консолью, что-то нажимали, поворачивали, тянули…

— Это калибровка… настраивать надо под пациента. Неудобно. Но ничего лучше пока не придумано. Попроси его повернуть голову влево… вправо… и теперь прямо. Вот так пусть и лежит.

На экранах расползались цветовые пятна. Желтые и синие.

И красные тоже.

Красный цвет вызывал тревогу, но его было немного, он появлялся и исчезал, переходил в оранжевую гамму или же вовсе выцветал до белого. А белый обретал сапфировую синеву…

— Замечательно.

Тео с трудом сдвинул рычаг, и аппарат загудел. Гудение его, мелкая вибрация были слышны даже в операторской, и Тельма с неудовольствием подумала, что внутри машины они ощущаются совершенно иначе. И могут напугать Зверя.

— Нет, — Тео накрыл микрофон ладонью. — Он справится. Надеюсь, что справится… а у нас и вправду есть десять минут на твои вопросы. И на мои тоже. Думаете, это я убил Синтию?

Джонни мерил шагами коридор.

И в другое время Кохэна позабавила бы эта нервозность человека, который в обычной жизни старался казаться сдержанным, равнодушным даже.

В другое время.

Время уходило. Он слышал, как растворяются в Бездне мгновения, отведенные ему прихотью то ли богов, то ли судьбы. И, положив руку на грудь, Кохэн слушал, как бьется собственное сердце.

Скоро придет время платить по долгам.

Хватит ли у него смелости?

— Они родственники, — Джонни дошел до угла и остановился.

— Кто?

Дверь не закрыли. И Кохэн мог бы пойти следом, но чутье подсказывало, что это будет неразумно. Если бы в его присутствии нуждались, ему сказали бы.

— Они. Этот… — Джонни нарисовал в воздухе треугольник, — и чтица. Родственники. Близкие.

— С чего ты взял?

Док не услышал. Он стоял, покачиваясь, почти упираясь лбом в стену. И на лбу этом блестела испарина.

— Надо было сказать ему… когда я понял… я был слишком расстроен. Из-за сестры… ее ведь найдут? Он будет искать… но найдут ли… в Нью-Арке многие исчезают бесследно. Я знаю. Я видел статистику… а Синтия меня предала. И поэтому я забыл.

— О чем? — Кохэн подошел к доку и развернул его. — Джонни, возьми себя в руки.

Бесполезно.

Мэйнфорд, может, и сумел бы дозваться, но от Кохэна док лишь отшатнулся.

— Руки убери!

— Док…

Лицо Джонни исказила гримаса отвращения.

— Это все вы… такие, как ты… как он… нелюди… — он попятился, и если бы было куда бежать, сбежал бы. — Из-за вас… Синтия… и моя сестра… как же…

— Джонни!

— А теперь еще она…

Пощечина получилась хлесткой, и пожалуй, Кохэну стоило сдержаться, но ему надоело.

Сдерживаться.

Притворяться глухим и слепым. Не замечать взглядов. Шепоточка за спиной. Пожеланий сдохнуть поскорей. Он устал быть чужим, но слишком поздно понял, что своим никогда не станет. Держался… чего ради? Кого ради?

И все же… грохотало сердце, и не разобрать — чье именно, Кохэна ли, дока, который замер, облизывая разбитую губу. И было в его облике что-то кроличье, беззащитное.

Того и гляди расплачется.

Кохэн убрал руку, которая как-то оказалась на шее Джонни.

Мягкой шее.

Слабой.

Такую легко сломать. А лучше вспороть. Когтями… или ножом… ножом правильней. Жертва ложится на камень головой к восходу, чтобы солнце, вставая, искупалось в крови. Всего один взмах, который требует сноровки. Древний клинок остер, но и сосуды не столь уж слабы, какими кажутся.

— Док, — Кохэн убрал руку за спину и сглотнул. Он вдруг живо вспомнил сладковато-соленый вкус свежей крови, в которой еще теплилась жизнь. — Соберись. Я знаю, что ты меня недолюбливаешь. Это нормально.

Он с трудом заставил себя улыбнуться.

Человеческое мясо мягко. И что бы там ни говорили, нет в нем ничего от свинины или птицы. Кто попробовал однажды, тот не ошибется.

А небо над Атцланом белое.

Зимой. Летом.

Осенью, пожалуй, темнеет, но и то ненадолго. Дожди вымывают темноту. А солнце сияет божественным оком, и поднимаются ввысь дымы. Стоят пирамиды.

Нерушимы.

И дед… жив ли он? А если жив, помнит ли проклятого внука? Разве что позором, пятном, которое ни отскоблить, ни вырезать.

Что с ним происходит?

Еще немного, и зазвучат голоса барабанов, а следом, на звук их, Бездна нагрянет. Она вездесуща. И всесильна. Она напомнит Кохэну, кем и для чего он был рожден. И если Тельма видела крылья… крылья что-то да значат…

— Док, — Кохэн уцепился за чужой растерянный взгляд. — Очнись. И объясни, что ты имел в виду.

Страх сладок.

А бесстрашие горько. Но горечь — для истинных гурманов. Вот те, которые обретаются в Бездне, способны оценить ее.

— Она… и он… Тельма… — Джонни смотрит не моргая. Он заворожен. И понимает это. И боится, безумно боится. — Тео… Тельма… р-родственники…

— С чего ты взял?

Кохэн справится.

Голоса порой возвращались, запахи опять же, воспоминания, но никогда — желание убить.

— Они… цвет волос… кожи… альбинизм встречается редко. Рецессивный признак, — док часто сглатывал, и все одно не смел отвести взгляда от Кохэна. — Форма черепа. Носа. Разрез глаз… пальцы… ты видел, какие у них пальцы? У людей таких не бывает.

Док вытянул вперед дрожащую руку, позволяя рассмотреть собственные, которые ничем особенным не выделялись.

…Хозяйка судеб носит ожерелье из отрубленных пальцев. Их сушат на солнце, а ногти покрывают алым лаком. И вязальщицы, создавая очередное украшение, перемежают эти сушеные пальцы с бусинами и перьями птицы кецаль.