– Кто же примет моего ребенка? – спросила Хта Хта, словно очнувшись, как будто лишь расставание заставило ее осознать, что из ее чрева скоро выйдет младенец.

– Вот увидишь, стоит оглянуться – и найдутся люди, готовые помочь, – успокоила ее Кхин.

Налетел порыв ветра, погонщик хлестнул лошадь, повозка тронулась.

Кхин смотрела вслед детям, силясь запечатлеть в памяти все детали. Вот Джонни обернулся, а в глазах у него отражается наступающая ночь; вот Грейси старается не смотреть на мать, прислонившись к выпуклому животу Хта Хта; вот Молли, утомленная попытками швеи успокоить ее, хнычет и тянет к матери пухлые ручки; а вот Луиза, усадившая в конце концов сестренку на свои пока детские колени. Но внезапно лицо Луизы исказилось диким страхом.

– Обещай, что все будет хорошо! – взмолилась она, перекрикивая ветер.

И, бросившись за повозкой, Кхин прокричала:

– Никогда не теряй веры!

Именно улыбка Даксворта, фальшивая и испуганная, сообщила Бенни об опале семью месяцами раньше, в апреле 1949-го, когда старый приятель явился за ним в Татон. И еще то, как он отдернул пальцы, вручая Бенни конверт, тот самый, с письмом от Ну. А потом – в самолете до Мульмейна, когда Даксворт и Бенни оказались в вынужденной физической близости, которой между ними не было с тех пор, как они сидели за одним столом у Б. Майера, – то, как Даксворт весь взмок от тревоги и попыток отстраниться. Нет, Даксворт не в фаворе, понял Бенни, совсем не в фаворе. Но вот вызвана ли немилость только тем, что он вступил в ряды Армии Бирмы после долгих лет на службе колониализму, – тут Бенни не был уверен.

– Расскажешь, как вдруг произошло, что ты стал лейтенантом их армии? – предпринял попытку Бенни в самолете, тоже изобразив фальшивую улыбку. Он прямо чувствовал, как жар этой фальши пылает на его дрожащих щеках.

– Их армии? – сухо переспросил Даксворт.

– Ты понимаешь, о чем я. – Если бы Бенни сумел обратить неприязнь старого приятеля в то, над чем можно посмеяться (хотя бы саркастически), если бы можно было просто отодвинуть одиннадцать лет и напомнить Даксворту их былые добродушные насмешки, у него, возможно, был бы шанс. – Что произошло?

– Произошло то, что ты обосрался.

Шутливая отповедь могла бы успокоить Бенни, но равнодушный ледяной тон подтвердил худшие опасения.

Поджав губы, Даксворт уставился на дверь в кабину пилота, почти спокойно, и пялился вплоть до момента стремительного снижения самолета, когда он вцепился в подлокотник, отделявший его от Бенни. Как только самолет коснулся земли, Даксворт едва не вывалился из кресла, а потом, на пыльном пустом летном поле, озирался, точно растерянный ребенок в ожидании взрослого, который заберет его после утомительной экскурсии.

– Сейчас нас обязательно, обязательно кто-то встретит, – бормотал он.

«Кто-то» оказался толпой вооруженных охранников, которые окружили их в маленьком здании аэропорта и потребовали – перемежая требования бранью, оскорблениями и тычками прикладов, – чтобы Бенни вернулся на взлетную полосу. Бросив последний взгляд на Даксворта, он увидел, как тот прикрывает голову руками – то ли от стыда, то ли защищаясь. Бенни вытолкали наружу, и он приготовился к финальному выстрелу, и ему вдруг почему-то захотелось оглянуться и окликнуть старого приятеля. Будто в лице Даксворта он мог найти последний образ верности, последний проблеск привязанности и раскаяния.

Но его не убили. Пока. Бенни бросили в одиночку печально знаменитой Рангунской тюрьмы на Барр-стрит, предназначенной для временного содержания особо опасных преступников, – без всяких объяснений и без возможности поговорить с кем-нибудь из официальных лиц. Впрочем, в камере размером восемь на двадцать футов он оказался не совсем один; лязгнувшие стальные двери наглухо отделили его мир от остальной тюрьмы, и единственным бытовым удобством – помимо ветхого, замызганного одеяла – было ведро на веревке, тянущейся из узкой щели в полу. Вот из этой-то щели и выползали его соседи. Дважды в день открывалось окошко внизу стальной двери, и тут же из щели выскакивали полчища крыс, следящих хищными красными глазами и рыскающими усами, как еду Бенни – жидкий рисовый суп на завтрак или клейкое месиво из риса и мясных волокон на ужин – проталкивают на подносе в камеру. Однако называть эти создания крысами было бы несправедливо. Размером с кошку, с гибкими, почти безволосыми телами и чешуйчатыми розовыми хвостами, они бросались к миске, пронзительно вереща, и Бенни приходилось отшвыривать их ногами, а они рычали и огрызались, норовя впиться длинными зубами в лодыжки Бенни. Они посягали на каждую ложку еды, и он вынужден был ежесекундно обороняться, торопливо набивая рот. Не разжившись чужой пайкой, сокамерники затевали свару между собой, жадно косясь на Бенни, издавая хриплые вопли; злобные глаза следили за малейшим его движением.

Одного этого было бы достаточно, но с наступлением ночи, когда жалкий лучик света, пробивавшийся сквозь крошечное отверстие под потолком, угасал, твари окончательно распоясывались, начинали скакать по всей камере, копошиться в углах, гоняться друг за другом по стенам с писком и отвратительным стрекотом, когда же Бенни забывался сном, шныряли по его телу, покусывая лицо, шею, мошонку, и он вскакивал и принимался колошматить зверюг, пытаясь прибить голыми руками.

Раз в три или четыре дня давали кружку воды, язык распух от жажды, губы потрескались, тело было в кровоточащих язвах от схваток с крысами. Вскоре он был уже настолько изможден и измучен, что мог бы поддаться соблазну простого решения – с помощью веревки, на которой болталась параша. Но буйные атаки сокамерников пробудили в нем главный животный инстинкт – сражаться, выжить.

Хотя нельзя сказать, что выжил именно он. Нет, тот, кто выжил, кто покорил крыс, был скорее коварным злодеем, чем благородным воином, скорее хищным зверем, чем человеком. Сраные сукины дети, хрипел он, обращаясь к крысам и процарапывая еще одну черточку на стене – за каждую убитую тварь, рядом с отметками прошедших дней. Ублюдки. Проклятые подонки. Гниды подземные. Он считал и пересчитывал крыс, а их количество, казалось, все увеличивалось, и вскоре он терял нить и приходилось считать и пересчитывать снова. Твое место здесь. Грязный жид. Рожденный во тьме. Неприкасаемый. Вали в ад, никому ты не нужен. Думаешь, им есть до тебя дело – людям? Знала бы твоя мама, кем ты станешь. Лучше бы ты сдох.

Из-за стен камеры кто-то продолжал подкармливать его – или то, чем он стал, – вполне достаточно, чтобы не умереть, и за те несколько секунд дважды в день, когда кто-то просовывал поднос сквозь окошко, Бенни успевал заметить трясущуюся грязную, определенно мужскую, мгновенно исчезающую человеческую руку. И когда окошко захлопывалось, он цеплялся за надежду, что человек за дверью задержится настолько, чтобы услышать, разобрать все, о чем Бенни кричит, – отчаянная мольба дать воды, проклятья в адрес крыс, стоны о том, сколько еще будет длиться эта пытка, этот ад.

Ответы, все разом, явились в день (по его подсчетам, девяностый), когда впервые с тех пор, как за ним захлопнулась дверь камеры, она вновь со скрежетом отворилась, и Бенни, моргая в ярком слепящем свете, хлынувшем из коридора, разглядел силуэт военного. Генерал. Главнокомандующий Армии Бирмы. Сам Не Вин.