– Кхин, – так же ласково произнес он ее имя, и она отложила блузки, погасила лампу и вышла в коридор, ведущий в кухню, где под москитной сеткой спала на циновке.

И только огонь в очаге трепетал в нерешительности.

Линтон подошел вплотную, и она подчинилась тому, что внутри нее, – силе, которая точно знала, чего хочет Кхин, которая поднималась вопреки ее сопротивлению.

Силой этой был Линтон. Без единого слова, при свете очага он овладел ею, словно исполнял долг, словно ее потребности – это его забота, словно он здесь, чтобы удовлетворять их, полностью и окончательно. И Кхин тут же провалилась в ловушку этого служения, к счастью успев, прекратив существовать.

Или, к счастью, войдя в новое бытие – где она была свободна от хронического желания исчезнуть, скрыться от гнетущей силы, которая давила на нее с тех пор, как она держала в руках внутренности отца и все равно выжила. Новая версия Кхин была абсолютна невредима. И было так больно, ужасно больно, когда Линтон – его служение внезапно завершилось, – сославшись на усталость, оставил ее в одиночестве под москитной сеткой.

Он курил внизу, под звездами.

– У меня есть суп, – смущенно предложила Кхин, плотнее запахивая саронг.

– Санни будет ждать, – отозвался он вполне приветливо. – Мы рано утром уходим.

– На фронт?

– А когда вернемся, я загляну к тебе и детям.

Он выбросил сигарету, встал и обратился к ней так нежно и искренне, что она почувствовала себя гораздо более обнаженной, чем несколько минут назад.

– Тебе не нужно что-нибудь?

И эта нежность убедила ее, что нет повода для разочарования – по крайней мере, полного.

– Когда ты вернешься? – отважилась спросить она.

Он не отпрянул, но стиснутые челюсти, поворот головы, хотя глаза и продолжали светиться желанием, сообщили ей все, что необходимо было знать о его потребности в свободе. И вдруг – из-за этой его напряженности, из-за того, что она только что видела в госпитале, – она представила его мертвым, представила лежащее в тростниках неподвижное тело, и рядом никого, кроме Санни, оплакивающего его смерть.

Спустя несколько дней она добралась до Киоваинга и обнаружила детей, одетых в лохмотья и не решающихся посмотреть ей в глаза, не решающихся даже взять подарки, которые она привезла на слоне, – жестянки концентрированного молока, мясные консервы и печенье, шелковые саронги, и кофты, и вышитые платья. Как будто спрашивая позволения у жены Лесного Губернатора, дети виновато косились на хозяйку, пока Луиза не схватила платье, не скрылась с ним в задней комнате, а через минуту не вернулась в сияющем не то наряде, не то доспехе.

Платье – светло-голубое и очень элегантное – было сшито на девочку ее возраста, вот только девочка больше не была тем ребенком, который в Таравади восторгался балахоном, выкроенным из шелковой комбинации Кхин, как не была и той, что так горделиво демонстрировала юбку-колокол, выплясывая свинг с Со Леем. Нет, в кухне Лесного Губернатора величественно стояла гордая незнакомка и надменно взирала на Кхин – неужели это все та же ее маленькая дочь? Все еще невинная? Она ведь невинна, правда? И прекрасна, хотя платье совсем ей не подходит – слишком детское и неловко сидит на ее вытянувшейся фигуре, так что девочка выглядит переростком. И она красивее любой взрослой женщины; и дело не только в том, что она почти утратила свой невинный облик (и Кхин надеялась, что эта утрата невинности не того же сорта, что заметно округлившаяся талия Хта Хта), нет, дело было в другом: Луиза распространяла вокруг себя ощущение самообладания куда более сильное, чем ощущение невинности, такое самообладание обретается только через опыт – через разочарование, душевную боль и постижение собственной силы.

– Сними, – велела Кхин девочке. – Сейчас не время для таких нарядов. – И смущенно пожала плечами, сочувственно поглядев на жену хозяина, как будто была заодно с ней, а не с собственной дочерью.

Возможно ли, позже задавалась вопросом Кхин, что она забрала детей не только потому, что ее подтолкнула к этому ревность другой женщины, но еще ревность, закопошившаяся внутри нее самой?

В Билине они постепенно обустроились в доме, ставшем почти их собственным, работницы-швеи источали дружелюбие, а вскоре опять объявился Линтон – ну вылитый старый друг семьи, вглядывающийся в них добрыми улыбающимися глазами.

Линтон – всегда загадочный, страстный, склонный то к вспышкам бурного веселья, то к угрюмому безразличию… В следующие месяцы он немало времени провел в постели Кхин. Правда, мог запросто на несколько недель пропасть – на передовой, но когда был с ними, то, казалось, к войне он не имеет никакого отношения. Кхин с ним, похоже, нашла жизнь столь же умиротворенную, что была у нее раньше. Каждое утро Луиза, Джонни и Грейс весело убегали в школу, шлепая сандалиями из обрезков старых автомобильных покрышек, Хта Хта присматривала за Молли, а Кхин работала в своем ателье или в сигарной мастерской, которую организовала, сняв соседний дом, где работники смачивали сухие пальмовые листья и скручивали их в слабенькие сигары. Послеобеденное время Кхин посвящала госпиталю, где продолжала помогать, не оставила она и поиски Бенни – в перерывах между работой писала бесконечные письма, наводя справки о муже. Около пяти, если все шло хорошо, появлялся Линтон – с сигаретой в зубах и бутылкой чего-нибудь в руке, с карманами, полными конфет, или стеклянных шариков, или бутылочных пробок для малышей; те, кроме Луизы, конечно, выскакивали ему навстречу с радостным визгом, а он притворялся, будто не понимает, чего они от него хотят.

Дети редко упоминали отца – из уважения к нему, считала Кхин, но еще и чтобы его имя не разрушило эту новую жизнь, по этой же причине они не обсуждали, что делает Линтон в их доме. Им так отчаянно хотелось радости, смеха, передышки, беззаботности, а улыбаться гораздо легче, если отогнать неприятные мысли. Про войну и про то, что это сиюминутное счастье стало возможным именно из-за войны, дети тоже не говорили. Разумеется, они видели солдат на улицах, слышали обрывки разговоров Линтона и его приятелей, осознавали ужасы войны в каждой ране, которую бинтовала Кхин в госпитале, куда она иногда брала детей, повторяя: «Мы не должны делать вид, будто страдания не существует». Но эти напоминания о горестях так же напоминали о необходимости радоваться всему чему возможно и пока возможно.

Порой, когда Кхин вместе со швеями смеялась над словечками детей или прогуливалась вечером с Линтоном, на нее внезапно обрушивались мысли о Бенни – о том, что, возможно, он где-то сейчас страдает или его уже нет в живых, и она с трудом возвращалась в реальность, как из омута ночного кошмара. Оглядывая картинки своей новой жизни: святоша-сосед, вечно бранящий детей из своего окна; дети, копошащиеся во дворе, как цыплята; сигарета, свисающая с губы Линтона; округлившийся живот Хта Хта (что произошло с бедной девочкой в доме Лесного Губернатора?), Кхин отчетливо сознавала безысходную недолговечность всего этого. Она давно бы уже умерла от стыда, признав, как низко она пала, если бы не слова, которые запомнила навсегда, – слова, произнесенные рангунским раввином, которые несли ответ, прощение и помилование. Мы должны найти способ радоваться в любых обстоятельствах. Мы не должны просто выживать.