Линтон присматривался к ней, не вынимая самокрутки изо рта.

– Выпьем? – предложил он.

Когда она кивнула, он вытащил из-за ближайшего бревна бутылку виски и металлическую кружку, налил и протянул Кхин.

– Есть некое бесстрашие в доверчивости Со Бенциона, а? Может, только чужак способен доверять бирманцам? Человек, предков которого бирманцы не угнетали веками.

Прохладный ветер с реки напомнил Кхин о горах, которые она преодолела с детьми. Кхин поежилась под пристальным взглядом Линтона.

– Пейте, – велел он.

Она подчинилась, но алкоголь не расслабил, лишь еще больше растревожил.

– Это правда, что говорят? – выпалила она. – Будто вы японский шпион?

Линтона это явно задело. Он хохотнул – сдержанный виноватый смешок, – наклонился, делая последнюю затяжку, и загасил окурок о камень.

– Кто вам такое сказал?

Кхин не ответила – она попросту не помнила, от кого это слышала.

– Наш народ так простодушен. Эта доверчивость делает нас ненадежными.

Линтон пошарил за бревном, достал широкополую шляпу, куртку, набросил ее на плечи. Потом взял в руку винтовку и потянулся всем своим длинным телом, надвинул шляпу на глаза.

– Может, хотите взглянуть на питона, – сонно произнес он из-под шляпы. – Футов пятнадцати в длину. Перед ужином я видел, как он выполз из воды и проглотил крысу, которую присмотрел Санни.

В камышах что-то зашуршало, Кхин вскрикнула, а он хихикнул.

– Почему вы не ночуете в палатке? – сердито спросила она.

– Мне не нравится людской шум.

– Но вы же воюете ради этих людей?

– Спокойной ночи, Кхин.

Он знал ее имя – все это время знал, – и от этого сердце забилось чаще.

А потом она могла только смотреть, не отрывая глаз, на этого бесспорно красивого юношу, которому предстоял бой, а согревал его только огонь гаснущего костра.

Бирманцы, жившие в Билине, ушли из города вместе с бирманской армией, и в громадном двухэтажном кирпичном доме, населенном теперь лишь призраками большого семейства, временно обосновалась Кхин. Деньги от продажи драгоценностей она пустила на покупку швейной машинки и наняла трех женщин-каренок для помощи в швейном ателье (теперь единственном в городе). В портновском искусстве женщины были не ловки, но быстро учились; вскоре Кхин уже обучила их обращаться с машинкой, вышивать, вязать крючком и спицами, которые сама и мастерила, обжигая концы бамбуковых палочек. В обмен на овощи, рис или жареный арахис они начали не только подрубать саронги и кроить мужские рубахи, но и шить изящные платьица для девочек и даже нарядные кофты – бирюзовые с оранжевым узором, алые с ярко-лиловыми полосками.

Я должна забрать детей, напоминала себе Кхин ежедневно, но потом проходил еще один день, в конце которого она отрешенно проваливалась в сон у тлеющего кухонного очага (она не могла спать в кроватях жившей здесь семьи). Детям безопаснее за рекой, думала она. Или: Вдруг я узнаю что-нибудь о Бенни и придется поехать к нему? А если дети будут со мной, я опять их брошу. Инстинкты подсказывали: даже если детям несладко у Лесного Губернатора и его жены, им все равно лучше быть отдельно от нее – очень уж ненадежны ее обстоятельства, да и внутри нее тоже все так ненадежно, хотя она старательно создает видимость нормальной жизни.

И она постоянно искала Бенни – писала письма каренам, ближним и дальним, неустанно расспрашивала солдат, не слыхали ли они о ее муже хоть что-нибудь, не видели ли Со Лея, который тоже затерялся где-то. Спустя месяца два после открытия в ателье ворвался знакомый клиент с сообщением, что в госпиталь Билина поступил белый индиец и люди говорят, что это Со Бенцион. Кхин кинулась в госпиталь, больше страшась увидеть Бенни, чем не увидеть. Неизвестность позволяет сражаться дальше, верно? С невероятным облегчением она смотрела на лысоватого, бледного от потери крови, смертельно раненного мужчину – это был не Бенни. Страдания мужа или детей стали бы для нее концом всякой надежды, которая лишь и держала ее на плаву. Она верила, что разлученные, не ведающие о судьбе друг друга, они словно обитают в чистилище, где нет предопределенности, где есть шанс избежать грядущей катастрофы.

И, словно чтобы расширить границы чистилища, а заодно оградиться от внезапного столкновения с судьбой, Кхин вдобавок к работе в ателье взялась ночами помогать в госпитале – обрабатывала раны, смердящие гниющим мясом, этот запах сливался со страхом за Бенни и детей. Чайная ложка деттола на галлон воды – этим антисептиком она и промывала раны, и обеззараживала собственные мысли. Но не каждый человек, о котором она заботилась, выживал, и не каждого способно было очистить страдание – многих именно страдания и погубили, и от человека оставалась лишь дрожащая оболочка, невидящие ничего глаза. Отдавая себя больным, Кхин сама словно таяла – почти уже смирившись с тем, что разлучена с Бенни и детьми.

Но однажды ночью принесли двое носилок, на одних – тело погибшего ребенка, на других – его живая мать, получившая тяжелые ранения; она не позволила Кхин перевязать ее, не пыталась излить свое горе. Женщине было, наверное, около сорока. Одну ногу мина разорвала в клочья, и когда встал вопрос об ампутации, она лишь приподняла руку и помахала, отметая и этот вопрос, и собственную жизнь вместе с ним. Кхин присела рядом с ней на корточки, и женщина посмотрела на нее со странным одобрением, словно уже согласилась на муки, которые придется терпеть, продолжая оставаться в этом мире. Однако в ее последние часы женщину охватил ужас перед дальнейшим страданием, и ее мучительная смерть так напугала Кхин, что она решила немедленно отправиться за детьми.

Но когда вечером она собиралась в дорогу, наводила порядок в ателье после ухода работниц, появился он. Линтон. Прошло одиннадцать недель с тех пор, как они виделись, и он оказался еще красивее, чем ей хотелось помнить, такой умиротворенный и спокойный, – Кхин подумала, может, он просто где-то отсиживался все это время. Он стоял в дверях, не вынимая рук из карманов, а глаза его сияли в свете лампы, создавая впечатление, что война ему скорее на пользу, чем наоборот.

– Вы меня не помните? – спросил он.

Кхин слышала рокот армейского грузовика, проехавшего мимо, а потом – тишина и только стук сердца, колотящегося в груди.

– Я еду за детьми.

– Одна?

– Думаете, я не справлюсь?

И вдруг она поняла, что не продержится больше и дня без мужчины, без человека, на которого можно опереться.

– Все будет хорошо, – ласково произнес он.

И от того, как он это сказал, боль вспыхнула огнем, – боль, которой она и не замечала, застывшая в горле, в глазах. Кхин отвернулась, чтобы он не видел ее лица, принялась складывать блузки, а он молча наблюдал за ней.

Надо попросить его уйти, она замужняя женщина, сейчас живет одна, и его визит поздним вечером породит слухи. К тому же боль, которую вызывало его присутствие, была мучительнее, чем боль отсутствия родного человека, поскольку напоминала, как невыносимо и неизбывно одинока Кхин.