в записку об аресте, помначкара расхохотался, — вот же, блин! Ну, ладно: сержант Дед Бинго, курсант Сумского артиллерийского военного училища, осуждён на трое суток за драку. Жалоб и заявлений не имею! Понял?

— Понял.

— Ну, и хорошо, — громко лязгнула дверь и… снова открылась. — Да, совсем забыл тебе рассказать о правилах сидения на гауптвахте. Объясняю: арестованному запрещается: есть, пить, курить, петь и спать в неположенное время, разговаривать с караульным без приказа, нарушать правила отсидки и буянить. Ясно?

— Ясно, а прогулки будут, или мне тут весь день сидеть без свежего воздуха? И как в туалет ходить?

— Будут, раз в день, вечером, в порядке живой очереди, тут ты не один сидишь. Рядом убийца, что ждёт суда. Зарубил топором сослуживца, не поделили чего-то, или неуставняк какой, мы не спрашиваем. Всё, я заболтался уже с тобой. Захочешь в туалет, скажешь часовому, а тот передаст в караулку, за тобой придёт выводной и отведет в туалет. Всё! Отдыхай.

Грохнула железом дверь, и я остался в одиночестве. Через минут пять всё успокоилось. Гану за это время тоже определили в камеру, но в общую, и находилась та в противоположном конце коридора.

Время текло. Караульный неспешно бродил туда-сюда мимо камер, бубня себе под нос какую-то чушь. Вскоре принесли ужин. Пока мы ехали, пришло время обеда. Ну, а пока нас оформляли на гауптвахту, оно уже закончилось, плюс ещё продовольственный аттестат не сразу оформили для постановки на довольствие. Пока его приняли, пока отнесли в продовольственную службу части, пока дали команду в столовую. Бюрократы, блин! Пока то, пока сё, в общем, мы попали только на ужин.

Еду арестантам привозили в баках из какой-то учебки, и она была не ахти, честно говоря. Лязгнула железным засовом дверь и, распахнувшись, явила мне начальника караула в звании целого лейтенанта. Я тут же подорвался и вытянувшись во фрунт, застыл возле стены. А как застыл, так сразу и отрапортовал:

— Курсант Сумского артиллерийского училища Дед Бинго, осуждён на трое суток за драку. Жалоб и заявлений не имею.

— Понятненько. Молодец, быстро научился. Сидел уже, небось?

Я мотнул в отрицании головой.

— Еду тебе принесли, Бинго, — с трудом сдержав смешок, просветил меня лейтёха. — Откидывай свой столик и принимай пищу.

Повозившись, я отстегнул от стены столик, получил железную миску с перловкой и куском скумбрии в собственном соку, а также кусок хлеба и железную эмалированную кружку с едва сладким чаем, в котором плавали… Нет, не чаинки, а целые куски чайных стеблей. Скорее всего, здесь заваривали плиточный грузинский чай, в который чего только не клали. Да всё подряд туда клали! И не только чайные листья, а и другие, ореховые, например. Варенье же из орехов бывает, редкостная дрянь, но бывает же?! Ещё на ужин выдали маленький кругляш сливочного масла. Нужная прибавка к еде, особенно к такой скудной и невкусной, как эта. Соли не полагалось, перца тем более.

Есть оказалось особо нечего и, запив перловку чаем, я вполне уложился в отпущенные мне три минуты. О чём и известил выводного. Открылась дверь, я отступил к стене, вошёл выводной и, собрав посуду, быстро вышел. Дверь захлопнулась, и в маленьком оконце тут же оказался любопытный глаз караульного, заступившего на дежурство.

Покормили остальных, и всё на время успокоилось. А перед самым отбоем нас всех неожиданно погнали из камер. Первыми выгнали арестованных из одиночек. Поочерёдно, конечно, а не всех сразу.

Лязгнул замок, и я построился у стены.

— Курсант…

— Понятно, — прервал меня разводящий сержант-сверхсрочник, — раздеться до трусов. На пол портянки стели свои. У нас тут ковриков для вас не предусмотрено.

Я кивнул, снял кирзовые сапоги, смотал и растянул свои пока ещё не сильно грязные портянки на полу. Встав на них, быстро разделся, оставшись только в одних трусах.

— Готов!

— Осмотреть! — скомандовал разводящий выводному, и тот быстро осмотрел мою одежду на наличие припрятанных вещей, в частности, спичек или заныканных бычков.

— Камеру осмотри!

Выводной кивнул и, достав шомпол, зашёл в камеру. Тыкая металлическим прутом в щели, он выковыривал весь мусор, что мог забиться туда за сутки.

— Чисто! — доложил выводной, выйдя из моей камеры.

— Откуда шрамы? — разводящий ткнул в меня пальцем.

— Воевал.

— Где?

— В Сомали.

— Ммм. Серьёзно тебя зацепили.

Я промолчал.

— Одевайся.

Я быстро оделся и, не оборачивая вокруг ноги портянки, сложил их сверху для быстроты и сунул ноги в сапоги.

— В камеру! Достать матрас, постелить.

Не споря (так как бесполезно), я забежал в другую камеру, где были сложены матрасы, взял один из них и вернулся обратно. Застелил матрас выданной простынёй и бросил в изголовье топчана плоскую ватную подушку. Встал и взглянул в сторону двери, оттуда на меня смотрели три пары любопытных глаз: разводящего, выводного и караульного с автоматом.

— Всё, по команде «Отбой!» можно будет ложиться спать, — буркнул разводящий, и дверь захлопнулась.

После меня вся эта шобла пошла шмонать общие камеры, действуя по уже отработанному сценарию и точно также выгнав оттуда всех арестованных. Подойдя к окошку, я наблюдал, как арестанты камеры, в которой очутился Гану, выстроились вдоль стены, раздевшись до трусов. Пока шмонали вещи сидельцев, в их камеру для досмотра нырнул выводной, и вскоре коридор огласился его радостным криком:

— Нашёл, нашёл!

Эта новость вызвала радость у одних и явное огорчение у других. К тому же, к этому времени подоспел начальник караула, ответственный за проведение отбоя.

— Что нашёл? — спросил небольшого роста старлей.

— Спичку привязали за нитку и подвесили к лампочке! Думали, что я не найду, а я нашёл, — гордо произнёс выводной.

— Молодец, — похвалил ретивого старлей. — Ищи теперь и чиркаш. Где-то они ещё сигареты прячут.

Выводной снова нырнул внутрь камеры и стал её обшаривать с особым усердием, что вскоре вознаградилось.

— Нашёл, товарищ старший лейтенант, — сунул он под нос офицеру кусок спичечного коробка, об который зажигают спички сидельцы.

— Молодец, пойдёшь в увольнение на сутки, — поощрил его старлей и сразу же обернулся к арестованным с вопросом: — Кто курил?

Все молчали, сдавать никто никого не собирался, так как потом можно и по морде получить от сокамерников.

— Значит, никто? А для чего тогда спичка и чиркаш?

Опять молчание. Зачем отвечать на заведомо провокационный и в то же время весьма риторический