Ханьцы — письмоводители, руководимые Маленьким Ваном, предприняли неудачную попытку провести меня на почетное место в «Золотом зерне» под руки, как будто я был императором или прародителем семейства. Я кланялся им, прижав руку к сердцу, но локти свои держал от них подальше.

Начиналось время обеда, и каждая лежанка была уже полна народу: под цветными тканями прятались от солнца согдийцы в колпаках, персы в темно-зеленых одеждах, столичные чиновники и просто рыночные бездельники в шелках разного качества и цены. Пряные запахи начинали просачиваться из кухонь, кружа собравшимся (в том числе и мне) голову.

Главным встречающим, конечно, был Сангак, повелитель «Золотого зерна» (плюс еще нескольких ресторанчиков самаркандской и — как выяснилось к моему немалому удивлению, — уже и кашмирской кухни Восточного рынка).

Он встречал меня, торжественно держа на вытянутой — целой, правой — руке невиданную и странную штуку: не миску-касу, а нечто почти плоское, снабженное снизу двумя керамическими подставочками. По краям этой почти-миски шершавилась неровная серо-зеленоватая кромка обожженной глины, а чуть выгнутая внутренняя часть странного столового прибора была абсолютно гладкой, матово-черной, и по этой черноте разбегался узор из еле заметных трещинок.

Одинокий самаркандский абрикос, лежавший на этом черном ложе, казалось, светился изнутри теплым золотым огнем.

К Сангаку рысью подбежал служитель и пальцами, окутанными тончайшим белоснежным батистом, почтительно разломил абрикос на две половинки, снова уложил его на черное донышко и скрылся в глубинах кухни.

Косточка внутри этого чуда была сухой, а на сахарном изломе полупрозрачной медовой половинки на моих глазах вспухла крошечная капелька сока.

Я положил одну половинку на язык и почувствовал медовую прохладу — Сангак держал абрикос на льду.

— Посмотрите на эти плоские мисочки, хозяин, — я заказал их у гончара специально для «Золотого зерна». В общем-то это такие подносики для маленьких кусочков без соуса, на черном еда смотрится невероятно! И для каждого из наших ресторанов я придумал свой цвет донышка: есть золотистый, есть нежно-синий. Но внешне все похожи друг на друга. Расходы, кстати, окупились за два дня. Вы не представляете, хозяин, как хорошо идут клиенты сейчас, когда спала жара! Они едят и едят, и остановить их нельзя! — развлекал меня тем временем разговорами счастливый хозяин котлов, жаровен и лежанок.

И это говорит бывший воин и мой начальник охраны, подумалось мне. Многие из моих предков, столетиями выстраивавших торговый дом, отправили бы такого человека домой следующим же караваном без объяснения причин. И это — в лучшем случае. Но я, боровшийся со струйкой сока на подбородке (служитель уже нес мне кусочек белой ткани), лишь кивал, пытался сдержать блаженную улыбку и думал: «Бог Небесный добр к этому человеку, но обязательно ли было терять руку, чтобы найти новую жизнь и новую, более чем мирную профессию?»

Застенчиво подошла Меванча, склонила в поклоне свой острый носик и сверкнула на меня миндалевидными синими глазами.

— Я бы станцевала для вас прямо сейчас, господин, но у меня выступление в цирке на Западном рынке. Вы как раз отдохнете, и стоит вам только пожелать — и я станцую для вас перед закатом, — сказала она.

И, повинуясь моему благосклонному кивку, понеслась к ждавшему ее у выхода ослику. Свита с гонгами, барабанами и прочими инструментами стояла там же в нетерпении.

Потом настала очередь Маленького Вана. Его письмоводители провели меня к столику, где Ван ждал, кланяясь. На столике были разложены кисти, маслянисто отсвечивала лужица туши в углублении плоского камня, и был уже раскручен и прижат к столу каменными резными фигурками девственно чистый свиток бамбуковой бумаги.

— В честь вашего долгожданного приезда, хозяин, позвольте мне поднести вам эти двадцать иероглифов, — сказал талантливый юноша, не без хорошо скрытого ехидства поглядывая на меня веселыми глазами.

Я не опозорился — сказав Вану несколько ласковых слов, принял серьезный вид и замер, сложив руки на груди.

Мертвое молчание установилось в радиусе нескольких шагов — другое дело, что вокруг этого почтительного круга из разных точек двора раздавалось счастливое «о-о-о» и «а-ах»: служители вынесли снятое с углей нежнейшее баранье мясо на ребрышках и поливали его на глазах у всех гранатовым соком. Ну, а за пределами Сангакова царства рыночная толпа и вовсе гудела, как в разгар битвы.

Маленький Ван стоял, зажмурившись, с лицом, как у бодисатвы или самого Учителя Фо. Потом он сделал глубокий вдох, выдох — и взял в руку большую кисть, и еще придержал правую руку левой для прочности.

Стояло завороженное молчание. Мой письмоводитель окунул кисть в черноту туши, подержал ее там, чуть повернул и медленными и уверенными, как ход каравана, движениями начал покрывать свиток простыми черными иероглифами квадратного уставного письма.

На лицах грамотных ханьцев, глядевших на свиток, забрезжило понимание, но они сдерживались, ожидая моей реакции. Мне, по сути, была оказана действительно большая честь — красивый жест Вана означал, кроме прочего, что местные работники моего торгового дома знают о моей невиданной, с их точки зрения, способности читать здешнюю письменность, и ненавязчиво показывают мне это, делая таким образом комплимент. Хотя я не сомневался, что надпись будет несложной.

Я мог бы вежливо принять подарок, попросив отнести его ко мне в дом для более серьезного изучения.

Но в этот прекрасный день я как будто летел на мощных крыльях — мне казалось, что я могу все. И когда Ван со вздохом закончил священнодействие — на его остром носике повисла капелька пота, — я подошел и стал с ним рядом, набрал в грудь побольше воздуха и попытался погрузиться в мир этих знаков.

— Четыре строчки, — сказал я как бы сам себе, и все замерли и вытянули носы, улавливая мои слова. — Каждый день… плыву… цветы… лотосы. Маленькая лодка — большой остров… Поздно, не хочется возвращаться. А это что?

— Отталкиваюсь шестом, — шепотом подсказал Ван.

— Ну, конечно, я же в лодке… Не поднимаю брызг, потому что боюсь… Боюсь забрызгать… Красную одежду… нет, цветы… одежду цветов? Какую одежду? Боюсь забрызгать водой цветы?

Ван смотрел на меня с искренним любопытством, думая, что я об этом не догадываюсь. Потом склонился в поклоне:

— Абсолютно правильно, хозяин. Человек боится уронить каплю воды на лепестки лотоса, чтобы не спугнуть их красоту. А теперь, если я осмелюсь — то же самое на языке вашей родины.

И уже другой, маленькой острой кисточкой этот растущий талант написал, без единой ошибки, согдийскими буквами ниже и левее свой перевод:

Плыву, что ни день, по лотосы в утлом челне,

Остров велик, допоздна замедляю возврат.

Толкаясь шестом, не плещу, скользя по волне:

Боюсь увлажнить цветов червленый наряд.

Юноша угадал. Именно в этот день я был распахнут настежь тихой красоте этой земли и чтил ее трепетных поклонников, которые боятся даже уронить каплю на лепесток растущего в воде розового лотоса, поскольку красоту его можно лишь испортить.