Фавн снова замурлыкал, на этот раз – как будто с удивлением. Он опустил кинжал и наклонил рогатую голову, рассматривая Офелию.

– Вы откажетесь от своего священного права ради мелкого паршивца, которого почти и не знаете?

– Да!

Лицо Фавна будто расплывалось. Эти слезы только сейчас потекли или они так и стояли у нее в глазах с тех пор, как умер отец?

– Да, – прошептала она, прижимаясь щекой к теплому затылку братика.

Мама долгими ночами шила для него этот беленький чепчик.

– Отдадите королевство тому, кто принес вам столько горя?

Фавн больше не сердился. Каждым словом он будто объявлял всему миру о странном решении девочки по имени Офелия.

– Так унизительно, – прибавил Фавн, словно дразнил ее.

– Да, – повторила Офелия.

Только это слово и услышал Видаль, когда наконец выбрался в центр лабиринта. Может, голос Офелии подсказал ему дорогу, а может, гневный возглас Фавна. А может, для того и построили лабиринт, чтобы все они могли сыграть свои роли в сказке, написанной в стародавние времена.

Видаль не увидел Фавна. Возможно, из-за тьмы в своей душе он был слеп ко многому. Или слишком верил в разную взрослую чепуху и у него просто не осталось места, чтобы видеть другое. Не важно это. А важно, что он оказался в двух шагах от девочки, которая будто разговаривала сама с собой.

– Да, – еще раз повторила Офелия и всхлипнула.

Она отступила назад, подальше от кинжала, от колодца, от Фавна, не замечая, кто стоит у нее за спиной.

– Как будет угодно вашему высочеству!

Фавн раскинул руки, словно признавая свое поражение. Его пальцы рисовали ее будущее в темноте.

Он уже начал растворяться среди теней, и тут Офелия почувствовала, как кто-то схватил ее за плечо. Позади нее стоял Волк. На щеке у него темнела промокшая от крови повязка. Он вырвал братика из рук Офелии и стал внимательно разглядывать, как будто проверял, не поранила ли она его.

Я его защищала! – хотелось ей крикнуть. – Фавн требовал его крови! Разве ты не слышал?

Но когда она оглянулась, Фавна уже не было. Офелия снова осталась одна. Совсем одна. Братик больше не согревал ее.

– Нет! – закричала Офелия. – Нет!

Руки казались ужасно пустыми, и так страшно было видеть малыша на руках у отца, что Офелия подумала – надо было все-таки отдать его Фавну. Но какая разница? Оба они – чудовища, и оба жаждут чужой крови.

Видаль с ребенком на руках отступил на шаг и выстрелил не целясь.

Даже не поднимая руки с пистолетом, он попал Офелии в грудь.

Кровь на ночной рубашке расцвела алым цветком, а Видаль сунул пистолет в кобуру и пошел прочь, унося братика.

Офелия поднесла руку к лицу. Она смотрела, как кровь капает с пальцев. Ноги подломились, и Офелия упала у самого края колодца, зажимая ладонью рану. Только крови было слишком много, не удержать. Кровь раскрасила рубашку красными узорами и потекла по руке, бессильно повисшей над колодцем. Из темного провала тянуло сыростью, а капли крови срывались с пальцев и падали вниз, в самую глубь земли.

Сказки в ее книгах никогда не кончались так. Права была мама – волшебства не бывает. И брата она не спасла. Все пропало. Никак не получалось вдохнуть как следует. Офелия задрожала. Земля была такая холодная…

Обратную дорогу Видаль нашел легко. Лабиринт не старался его удержать. Он выполнил предсказанное, но судьбу свою встретить ему предстояло вне лабиринта.

Его уже ждали – Мерседес, ее брат Педро и те, что скрывались в лесу. Они стояли плечом к плечу, полукругом – точно отражение каменной арки. Видалю казалось, в мыслях он пережил этот миг тысячу раз, и вот наконец пришло время доказать, что он сын своего отца. И пусть его сын увидит, как должна завершиться жизнь настоящего мужчины.

Пройдя под аркой, Видаль прямо встретил враждебные взгляды. Поочередно посмотрел в глаза каждому, пока не дошел до Мерседес. Она стояла неподвижно, и рядом с ней стоял Педро. Видаль не знал, что сражается и с братом, и с сестрой. Он протянул своего сына женщине, которая порезала его – но не убила.

– Мой сын.

Пусть мир еще раз это услышит. Ребенок должен жить, а через него будет жить Видаль – так же, как через него самого, в каждом его вздохе жил его отец.

Мерседес приняла малыша. Само собой, она ведь женщина, она не причинит зла ребенку, даже его ребенку.

Медленно – как во время своих прежних ритуалов – Видаль вынул из кармана часы. «Вот оно, – подумал он. – Пришло время великого финала». Он готов шагнуть за край. Он не чувствовал страха, несмотря на смерть своих солдат и багровое зарево в небе от полыхающей мельницы.

Преисполнившись духом своего отца, он почувствовал себя цельным.

Мерседес с ребенком на руках отступила к брату. Видаль смотрел, как за треснувшим стеклом часов стрелки отсчитывают его последние мгновения с той же точностью, с какой отмеряли все эти годы после смерти отца. Даже стиснув часы в кулаке, он все еще слышал, как они тикают.

Видаль кашлянул, проглатывая страх, который поднимался откуда-то из глубины. Они не увидят и следа страха на его закаменевшем лице.

– Скажите моему сыну…

Он глубоко вздохнул. А это, оказывается, не так просто, как он представлял, когда перед зеркалом заигрывал со Смертью, держа бритву в руке.

– Скажите моему сыну точное время, когда умер его отец. Расскажите ему…

– Нет! – перебила Мерседес, прижимая к себе ребенка. – Он даже имени твоего не узнает!

Кровь отхлынула от лица Видаля. Впервые в жизни он испытал настоящий ужас. Он мечтал об этой минуте, он репетировал ее каждое утро перед зеркалом. Умереть с честью. Не может все закончиться так неправильно! Просто не может! Мысли путались.

Педро поднял пистолет и выстрелил ему в лицо. Пуля раздробила скулу, разорвала несколько зрительных нервов, пробила мозг и засела в черепе. Из входного отверстия вытекла одна-единственная капля крови. Такая крошечная ранка, но в ней поместилась Смерть.

С горестным стоном Видаль рухнул под ноги тем, на кого привык охотиться. И его не стало.

На руках у Мерседес заплакал его сын.

В не такие уж и давние времена жил-был в старом-престаром лесу Пожиратель детей. Крестьяне, которые приходили в лес за хворостом, называли его Бледным Человеком. Он съел столько детей, что их именами были исписаны все стены в его подземных палатах. Из их косточек он сделал себе изящную мебель, а их крики звучали у него на пиру вместо музыки. Пировал он за тем же столом, на котором резал своих жертв.