устроена на дуплистом тополе — крохотный шалашик из веток орешника. Зеленая маскировка за зиму поблекла, но каркас шалашика остался цел. Василий Карпович нарубил свежих зеленых веток, нарезал травы — шеломайника, и через час сидьба совершенно слилась с зеленым тополем.

— Ладно, теперь мало-мало поедим.

Костра мы, понятно, не разводили. Перекусили вяленой олениной с сухарями, а на десерт Дынгай предложил сушеных ягод лимонника.

— Хороша штука, — сказал он. — От лимонника всегда веселый будешь.

Я и раньше знал, что охотники берут с собой сухие ягоды китайского лимонника, чтобы сохранить силы в таежном походе. Кроме того, имея с собой лимонник, нанайцы не перегружают себя большими запасами продуктов, а всегда шагают по таежным тропам налегке.

— А теперь, паря, давай сидеть-прятаться, — сказал он, когда мы поели. — Говорить, однако, в сидьбе не будем и курить не будем, ладно?

Я конечно согласился. Но было немыслимо сидеть вдвоем, почти затаив дыхание, в этом крохотном, тесном шалашике. Когда стало темнеть, мы совершенно притаились, и слышно было, как стучат наши сердца. И вдруг Василий Карпович сильно сжал мне локоть и оттеснил немного назад. Я слышал, как он осторожно просовывает сквозь ветки ствол ружья. Он, как и Иван Федорович, на мушку приладил крохотный кусочек фосфоресцирующей гнилушки и стал ждать. Находясь в тревожном напряжении, Дынгай, видимо, не чувствовал, что все больше оттесняет меня плечом, а мне казалось, что вот-вот вывалюсь — грохнусь с дерева и перепугаю изюбров, которые уже подходили к солонцам.

Мне до сих пор непонятно, как я тогда удержался в шалаше и не испортил Дынгаю охоты.

В зарослях раздался шум, потом захрустел валежник, потом послышался дробный стук копыт: шли, привлеченные солонцами, изюбры. Мне захотелось хоть одним глазком глянуть на них и выхватить из стада того самого пантача, которого взял на мушку Дынгай. И тут, впервые за столько часов молчания, Дынгай шепнул:

— Гляди, паря!..

Но я не успел глянуть, как раздался выстрел. Я инстинктивно подался вперед и увидел, как отставший от убегавшего стада изюбр встал на дыбы и, издав глухой, тоскливый крик, грохнулся наземь. Дынгай соскочил с дерева, подбежал к изюбру и почему-то странно замахал на него руками, точно отгонял его от себя. Потом выхватил из-за пояса топорик и быстро срубил панты, так же с лобной костью, как это делал Иван Федорович. Дынгай забинтовал их туго и подвесил на дереве.

— Заваривать разве не будешь? — спросил я.

— Нет, не буду. Ночь прохладная, не испортятся, рано утром заварим. А теперь, однако, надо поспать.

Он, как всегда, быстро развел костер, сделал из хвороста ложе, а мне отдал свою барсучью шкуру для подстилки, и мы улеглись. Всю ночь, ни на минуту не прерываясь, снился мне странный сон: в светлой от лунного сияния реке стоит молодой изюбр с удивительно красивыми, как у девушки, темно-карими глазами и глядит на меня с укором.

И я вспоминаю, что точно такие же глаза были у нанайки Алги, подставившей сердце под пулю охотника ради спасения своего Кянду...

СВЕТЛЫЕ ВОДЫ ТЫМИ

А. А. Фадееву

1

Знойной лиловой дымкой окутан высокогорный лес. Широкая Тымь, обычно беспокойная, казалась сегодня неподвижной. В ее посветлевшей, будто остановившейся воде ясно отражалось голубое небо, по которому медленно двигались небольшие густые облака. Навстречу им, по самой середине реки, бесшумно скользила наша легкая оморочка. Старый нивх Овка, положив на колени длинный шест, молча посасывал сильно обкуренную, давно остывшую трубку, оправленную медными ободками. Когда оморочку слегка относило в сторону, Овка брался за шест, неторопливо погружал его до половины в воду, и лодка послушно выравнивалась.

— Видишь, где живем! — сказал нивх, и его широкоскулое, в густой сетке морщин лицо посветлело. Он повел плечами, и оморочка закачалась. У Овки затекли ноги, он подгреб под колени побольше травы и, резко откинувшись всем своим коротким корпусом, придал оморочке прежнюю устойчивость.

— А Елисей Матирный, бывало, не хуже Овки на оморочке ходил. Много раз Елисей в воду падал, а после, однако, не падал! — добавил он, и его маленькие, немного выцветшие глаза сузились еще больше.

— А кто это — Матирный? — спросил я, впервые услышав это имя.

— Матирного не знаешь? — удивился нивх.

— Верно, Овка, не знаю! — признался я, чем вверг старого нивха в еще большее удивление. Он принялся сосать трубку и, вдруг обнаружив, что она не горит, быстро сунул ее в карман, как совершенно ненужную вещь.

— Как же так — все знают, а ты не знаешь? — продолжал он сокрушаться, не представляя себе, как это человек, приехавший в долину Тыми, ничего не слышал о Матирном. Овка схватил шест, быстро погнал оморочку к берегу.

— А нынче где же он, Матирный? — спросил я.

Нивх ответил не сразу. Лицо его, до сих пор открытое, с мягкой, доброй улыбкой, вдруг замкнулось, сделалось строгим, выразив глубокую душевную боль.

— Не спрашивай, после все расскажу! — ответил он тихим, печальным голосом. — Пока нивхи жить будут на Тыми, не забудут они Матирного. Ай-ай, как же ты не знаешь, надо поскорей рассказать тебе.

Оморочка на полном ходу врезалась в отлогую песчаную отмель, дрогнув своим крохотным тонким корпусом. Мы вылезли на берег, сели друг против друга на камни. Овка достал трубку, набил ее табаком, раскурил, выпуская дым через широкие ноздри.

— Слушай, пожалуйста, — начал Овка. — Было это, знаешь, давно. В то время нивхи боялись выносить золу из юрты, потому что, знаешь, развеять золу считалось все равно что жизнь потерять. А самый сильный человек в Чир‑во в то время считался шаман Пимка. Он даже с хозяином тайги Тайразань-Ызем дело имел. — При этих словах к нивху вернулось прежнее веселое настроение. Он улыбнулся, обнажив ровные зубы, крепко державшие тяжелую трубку. — Конечно, теперь стыдно так говорить, однако в то время, знаешь, было такое дело. Так ты слушай, как Матирный стал сильнее Пимки, как новая жизнь у нас в Чир‑во началась.

...В один из дней давнего лета, возвращаясь из командировки, в долину Тыми заехал инструктор райкома партии Елисей Матирный. Увидев