Бодлер скомкал никчемную газетенку и, расплатившись, покинул ресторан. По смрадным парижским улочкам он вернулся в меблированные комнаты и среди счетов от кредиторов неожиданно обнаружил письмо, написанное изящным дамским почерком. Не переставая ломать голову, кому он мог понадобиться, Бодлер открыл послание и нашел в надушенном конверте письмо от «Президентши». Возбужденная былыми воспоминаниями, Аполлония решила подсластить Шарлю горькую судебную пилюлю и с самоуверенностью королевы, привыкшей покорять сердца всех без исключения мужчин, сообщала поэту, что готова ему отдаться. Обескураженный столь странным направлением мысли госпожи Сабатье, – ведь он всего лишь просил ее о помощи! – Бодлер уселся за стол, отодвинул рукописи и взялся за лист бумаги. В ответном послании ему пришлось сделать вид, что все эти годы, что они не виделись, Шарль только и мечтал о счастье обладать прекрасной Аполлонией. Деваться было некуда. Он сам разбудил этот вулкан страсти и должен был, как человек галантный, довести роль влюбленного до конца. Ему тут же назначили свидание, подгадав рандеву к моменту отсутствия покровителя мадемуазель, и Шарль, негодуя и сердясь на абсурдную ситуацию, в которую сам себя загнал, двинулся в особняк к Моссельману, где ныне проживала «Президентша». В дверях поэта встретила мясистая дама с широкими бедрами, ни капли не походившая на юную грациозную хозяйку артистического салона, какой Шарль помнил свою музу. При виде смешливой толстушки поэт даже испытал опасения, что у него с ней ничего не выйдет, настолько она нынешняя не соответствовала некогда вожделенному образу той Аполлонии, которой он посвящал стихи. Однако, собравшись с силами, Шарль все же взял ситуацию под контроль и овладел-таки этой дородной дамой, теперь столь бесполезной для него. Бодлер полагал, что делает это в первый и последний раз, и, покидая дом Моссельмана, с облегчением вздохнул. Но госпожа Сабатье восприняла все иначе. Она принялась забрасывать Шарля столь откровенными и бесстыдными письмами с требованием продолжения их отношений, что поэт даже подумал, будто Аполлония решила уйти от своего миллионера к нему. И вот тогда он по-настоящему испугался. У Бодлера и так уже была Жанна, больная и беспомощная, которую он волочил на себе, точно добрый христианин, в судный день восставший из гроба, чтобы взвалить на плечи свой чугунный крест. Бросить бывшую любовницу Шарль не мог, ведь его Жанна невыносимо страдала. Чернокожая подруга Бодлера перенесла инсульт и теперь лежала пластом, предпринимая слабые попытки ходить. Шарль делал для нее все, что мог. Он оплачивал хороших врачей, приносил продукты, нанял сиделку. Ну а когда та не могла находиться у кровати больной, одиночество мадемуазель Дюваль скрашивал ее брат. Брат появился совсем недавно, вынырнув из парижских трущоб, чем немало удивил Шарля, ибо поэт ни разу не слышал от матери Жанны, что у нее, помимо дочери, есть еще и сын. Здоровенный чернокожий детина приходил каждый день, усаживался в кресло и сидел, ожидая, когда Шарль принесет еду, чтобы тут же приняться уписывать деликатесы за обе щеки. Бодлер мечтал побыть с Жанной наедине, но братец держался нахально, точно находился у себя дома, и у Шарля не хватало духу попросить его пойти прочь.

В тот день Шарль получил небольшую подачку от матери и торопился к своей бедной девочке, желая порадовать Жанну шоколадными конфетами и фруктами. Он подходил к обшарпанной двери ее скромного жилища, которое, опять же, оплачивал из своего кармана, когда услышал истошные крики Жанны:

– Тупоголовый ублюдок! Как ты посмел заложить браслет? Мало тебе того, что Шарль нас кормит и поит? Тебе все мало, рожа твоя ненасытная! Теперь Шарль ни за что не станет нас содержать!

– Не ори, – хмыкнул брат. – Черт с ним, с браслетом, твой поэт тебе еще подарит. Лучше вспомни, как мы с тобой кутили на его денежки. Лихие были деньки! Ну же, Жанна! Приласкай меня, крошка…

Волнуясь за Жанну и не понимая, о чем идет речь, Шарль торопливо распахнул дверь и почти вбежал в жалкую комнатенку, освещенную лишь падающим из оконца под потолком светом. Он с тревогой смотрел на кровать, но там, на месте его Жанны, которую Бодлер оставил только вчера, лежала высохшая старая ведьма, в которой смутно угадывались черты его девочки. Непередаваемый ужас охватил Бодлера. Неужели это Жанна, которую он любил всю свою жизнь? Где были его глаза? Не в одну же ночь она стала хитрой пронырой с жадным взглядом и цепкими пальцами? И братец этот из бывших ее любовников, это же очевидно! Наивный слепец, он дал провести себя шайке мошенников!

Шарль дико глянул на потрепанную пьянчужку, которой посвятил свои лучшие годы, на ее приятеля-альфонса, тянувшего из него соки, и выскочил из комнаты вон. С поэта точно упали шоры. Все эти годы, прожитые бок о бок с Жанной, он стремился стать известным, затмить собой признанных мэтров, а чего достиг? Да, безусловно, его имя знают в Париже, но горожане охотно обсуждают процесс над Бодлером, а не его стихи. «Цветы зла» не вызывают большого интереса. Их мало кто читал. Ну и зачем он так страдает, выворачивая себя наизнанку? Для чего терпит все эти унижения и грязь? Не проще ли внять увещеваниям Каролины и встать на путь исправления? Шарль вступит в Академию, станет академиком и наконец-то порадует мать. Он будет прилежным прихожанином и прямо завтра отправится в церковь, чтобы возблагодарить господа на ниспосланное просветление.

* * *

Библиотечный штамп я заметила при более детальном осмотре книжной страницы. Размытый от времени лиловый оттиск находился в самом низу, прямо под текстом, и принадлежал библиотеке частной школы «Романтик». Ощущение близкой разгадки заставило меня рывком подняться с поваленного дерева и почти бегом устремиться к железнодорожной станции. Смыв в туалете вокзала наспех нанесенную в Володиной машине косметику и предварительно разменяв фальшивую пятитысячную купюру в табачном ларьке, я купила билет до Москвы и уже через сорок минут шла по площади трех вокзалов. Кидая беглые взгляды в витрины магазинов, я с удовлетворением отмечала, что мало чем похожу на самоуверенную холеную стерву, какой была всего лишь несколько дней назад и которую разыскивает полиция. Наверное, я производила впечатление измученной жизнью беженки, каковой я, в сущности, и являлась. И это меня вполне устраивало. Так меньше подозрений. Спустившись в метро, я, следуя действиям окружающих, отстояла длинную очередь в билетную кассу, купила карточку на одну поездку и, пройдя через турникет, спустилась в метро. Ощущение было более чем странное. В метро я не каталась с самого детства и уже даже забыла, как оно выглядит. В полдень народу на станциях было немного, и я, как в первый раз, изумленно осматривалась по сторонам, ощущая себя и впрямь приезжей откуда-то издалека. Это мое «далеко» звалось «успешная жизнь», и надо сказать, что я уже не только не сожалела об ее утрате, но даже радовалась, что все так получилось. Из-за мерзавца, пытавшегося загнать меня в угол, я обрела сразу два бесценных сокровища – любимого человека и смысл жизни. Я уже знала, чем буду заниматься, если все закончится благополучно. Мой предпринимательский талант наконец-то найдет себе применение и устремится в мирное русло, за что отдельное спасибо моему врагу. Но лирика лирикой, а мне необходимо выяснить, кто и за что меня так ненавидит. Если говорить о «Романтике», то там я насолила многим, ибо была общепризнанной звездой. Все мальчишки, к досаде девочек, ходили за мной хвостом, но я не обращала на них внимания. Должно быть, парни чувствовали мою порочность, ведь я к тому времени уже познала взрослую жизнь в страстных объятиях Лучано. К тому же я любила биолога и смотрела на одноклассников как на ничтожества. Парни это видели и бесились. Герман Игоревич явно отвечал мне взаимностью, и если бы меня не забрали из школы, я бы наверняка закрутила с ним роман. Думаю, мне мстит какой-нибудь свихнувшийся от неразделенных чувств бывший одноклассник, по моей вине навечно утративший душевный покой. И, выяснив, кто последним брал книгу Бодлера из библиотеки моей последней московской школы, я прямо сейчас узнаю имя своего недруга. Преисполненная решимости положить конец опостылевшим загадкам и тайнам, я поднялась по эскалатору, вышла из метро и устремилась к стоящему на соседней улице зданию детского сада, много лет назад переданного «Романтику». Прохаживаясь неподалеку от школьной ограды, я начала придумывать предлог, под которым проникну в знание. Усатый охранник на входе вдруг пристально вгляделся мне в лицо и поманил пальцем. Я подумала, что он меня с кем-то путает, но охранник сверился с листком, который держал в руках, и снова махнул рукой. Я подошла, и он проговорил: