Бодлер морщился, но поначалу безропотно сносил обрушившееся на него неудобство.

– Прямо не знаю, что с ними делать, – не подозревая меры страдания сына, продолжала Каролина. – Ты как хочешь, чтобы я сделала, Шарль, малыш?

Он лежал, не шевелясь, и смотрел в одну точку. Но Каролина не унималась, продолжая допытываться:

– Можно отдать в починку эти туфли. Вот тут всего-то подкладка оторвалась. Это ерунда. Сапожник исправит это за две минуты. Хотя можно купить новые. В этом тоже есть свой резон. Новые туфли прослужат значительно дольше. Ну же, Шарль? Прими наконец решение. Что ты молчишь?

Вместо ответа Бодлер вскинулся на кровати и взвыл раненым зверем.

– Проклятье! – прорычал он искривленным болезнью ртом, и здоровая часть лица его перекосилась от бешенства.

Это было единственное слово, которое он был еще способен вымолвить. Это, и еще «Нет, черт возьми, нет!».

– Что я такого сказала? – всхлипнула Каролина. – Если бы ты сразу ответил на мой вопрос, я бы не стала так подробно рассказывать о пришедших в негодность туфлях.

Шарль вскочил с кровати и принялся топать ногами на свою перепуганную мать, истошно крича и проклиная все вокруг. Каролина с ужасом смотрела, как ее Шарль, выбившись из сил, тряпичной куклой упал на кровать и принялся дергать руками и ногами, как от разряда электрического тока. Потрясенная и испуганная, вдова генерала кинулась за помощью. Она прибежала в ординаторскую и застала там лечащего врача Шарля.

– Скорее, доктор! У Шарля случился припадок! – скороговоркой пробормотала она, наблюдая, как врач отработанным движением набирает в шприц прозрачную жидкость из стоящего в стеклянном шкафчике пузырька и торопливо устремляется к разбушевавшемуся пациенту.

Прислонившись к стене, женщина ждала у дверей, когда психиатр угомонит ее мальчика. Персонал лечебницы спешил по коридору, стекаясь в палату и торопясь оказать больному необходимую помощь. И вот наконец дверь комнаты Шарля открылась, и показался озабоченный доктор.

– Мадам Опик, – устало проговорил он. – Умоляю, избегайте подобных стычек – они могут вызвать у Шарля кровоизлияние в мозг. Я уже давно хотел вас просить не приходить к нему, ибо неконтролируемые приступы гнева бывают у Шарля только в вашем присутствии.

Потрясенная Каролина в тот же день вернулась в Онфлер.

Бодлер умер в последний день августа. Именно в тот день, в который планировал свое выздоровление, ткнув пальцем в календарь и попав на эту дату. Шарля отпели в церкви Сен-Оноре-д’Эйло и похоронили на кладбище Монпарнас. Поэт обрел покой в том же самом семейном склепе, где нашел пристанище ненавистный генерал Опик. Каролина стояла над гробом сына, не замечая слез, катившихся по ее старушечьим щекам. Лицо покойного было светло и чисто, морщины недовольства разгладились, он снова стал тем маленьким Шарлем, которого она так любила. Только теперь Каролина поняла, что со смертью сына, которого она постоянно отталкивала, жизнь утратила для нее всякий смысл.

* * *

Все вранье, не любил меня биолог. Это я его любила. А он не обращал на меня внимания. Просто в упор не замечал. В тот день я твердо решила соблазнить Германа Игоревича. Надвигалось Восьмое марта, и силами школьной самодеятельности готовился большой поздравительный концерт, идейным вдохновителем которого был мой биолог. Я отправилась в библиотеку и взяла с полки первую попавшуюся книгу стихов – как я теперь понимаю, это оказался Шарль Бодлер в подарочном издании, прекрасно иллюстрированный гравюрами знаменитых художников. Дождавшись окончания занятий, я двинулась в каморку за актовым залом, где у Германа Игоревича была режиссерская. Думаю, приду вроде бы посоветоваться, какой стих мне прочитать на концерте. А сама разлягусь на диване, откину ногу, как я это умею, он и не устоит. Размахивая томиком стихов, я шла по коридору к актовому залу, готовясь к решающей схватке. Я была во всеоружии. Макияж, духи, прическа, крохотная юбочка и новое парижское белье – все было при мне. Я прошла темный зал и свернула за сцену. Стукнула для приличия в косяк и потянула дверь на себя. То, что я увидела, поразило меня в самое сердце. На том самом диване, где должна была лежать я, развалилась рыжая пигалица из моего класса, а дурак биолог нацеловывал ее в грудь и шею. Маленькая, конопатая, глазки-бусинки мышиного цвета, и что он в ней нашел? Увлеченные друг другом, они меня даже не заметили. Да он совсем идиот! Где я и где она? Он что, слепой и ничего не видит? Ну, он мне за это заплатит. Вдруг биолог поднял на меня затуманенные страстью глаза и торопливо принял сидячее положение, непослушными пальцами застегивая рубашку.

– Кира? Что ты хотела? – задыхаясь от вожделения к этой своей белой моли, прохрипел он.

– Я стихи пришла выбрать… – пятясь назад, пробормотала я.

Тихонько прикрыв дверь, я кинула ставшую ненужной книгу на подоконник и со всех ног бросилась бежать, на ходу начиная реветь. Пока никто не видит, я била себя по щекам, придавая лицу возбужденный вид. Пока добежала до учительской, достигла нужного состояния и выглядела просто ужасно. Истерика моя набрала необходимые обороты, и сквозь рев я уже ничего не могла сказать, заикаясь и воя белугой. Распахнув дверь, влетела на середину учительской, продолжая завывать и плакать. Директриса бросилась ко мне и испуганно залопотала:

– Что случилось, Кирочка? Что такое?

Но по задуманному мною сценарию я все еще не могла говорить, и меня отвели в медицинский кабинет, где принялись отпаивать валерьянкой. И только тогда я обрела дар речи.

– Я боюсь! – закричала я, играя на публику и ломая руки. – Вызовите маму, пусть она немедленно заберет меня отсюда!

– Чего ты боишься, Кирочка? – гладила меня по головке врач, в то время как директриса названивала матери, выполняя мою просьбу.

– Боюсь, что он изнасилует меня так же, как ее!

– Кто изнасилует? Кого?

– Герман Игоревич сейчас насилует за сценой девочку из моего класса! В своей режиссерской комнате! Не верите – идите, посмотрите! Я случайно увидела! Он и меня может! Я боюсь! Мама! Мамочка! Пусть приедет мама и заберет меня отсюда!

Мне вкололи успокоительное, и я ненадолго уснула. Смутно помню, как подоспевшая мать в сгущающихся сумерках почти несла меня на себе к машине. Как мы уезжали из «Романтика» и с каким ужасом смотрела на меня Надежда Георгиевна. Так, значит, Герман убил тогда Дашку, чтобы скрыть их связь?

– Так вот это кто! Мой любимый биолог! Герман Игоревич! – прошептала я, без сил опускаясь на кованую скамейку. Я даже представить себе не могла, что мой невинный розыгрыш, о котором я ни разу не вспоминала, будет иметь столь страшные последствия.

– Молодец, Кира, – раздался сухой голос откуда-то справа. – Браво. Наконец-то додумалась.