выпавший и роем поднявшийся ввысь. Грэхем, разумеется, не мог различить подробностей, однако чуял: витоны взлетают отнюдь не налегке.

Перед его мысленным взором предстали безжизненные тела, сникшие, повисшие в объятиях омерзительных тварей. А под ними, на земле, тысячи пушек нацелены в низкое, облачное небо; чуткие раструбы радаров застыли, карауля нашествие иного врага — сотворенного из плоти и крови. По болоту шатаются в поисках лягушек — пока лягушки дерутся не на жизнь, а на смерть.

«Как должны воспринимать массовые похищения те, кто не прошел обработку по формуле Бьернсена? — подумалось Грэхему. — Столь устрашающее появление неведомых сил наверняка подтверждает самые древние поверья. Такое приключалось и раньше. Возьмите историю, старинные предания — люди внезапно сходят с ума, летают по воздуху. Возьмите древние рисунки, на которых возносятся фигуры, скорченные внутри непонятных шаров…»

Он вспомнил старика-ученого, который поспешил домой, захваченный несуразной идеей. «Доллар против цента, Билл Грэхем, — сказал он себе, — ставлю доллар против цента: профессор Фармилоу свихнулся, смотался либо скончался».

Усмехаясь собственной мрачной шутке, он свернул на Дрекслер Авеню и стал осторожно пробираться по обочине, стараясь держаться в самой густой и непроглядной тени. Резиновые подошвы беззвучно ступали по земле; серые, блестящие, как агаты, глаза бдительно всматривались в ночное небо, стараясь не упустить неожиданного нападения. Глубоко внизу, прямо под осторожно крадущимися ногами, бериллиевая сталь продолжала неотступно перемалывать руду и валуны.

Глава 11

Сомнений не оставалось — профессор Фармилоу был мертв. Грэхем понял это, лишь только открыл дверь. Он быстро пересек погруженную во мрак комнату, осветил окно фонариком, удостоверился: светонепроницаемые шторы не пропускают ни единого лучика. Удовлетворившись осмотром, Грэхем нашарил на стене выключатель и зажег лампу под потолком.

Двухсотваттный поток света устремился вниз — на неподвижное тело ученого, заиграл насмешливыми бликами на седой голове, обхваченной застывшими руками. Фармилоу сидел на стуле и казалось, дремал, уронив усталое чело на запястья. Но сон этот не прервется с рассветом, такому сну равно чужды и сновидения, и пробуждение поутру.

Грэхем осторожно просунул руку за ворот профессорской рубашки, приложил ладонь к остывшей груди. Заглянул в доброе старческое лицо — и не увидел ужасной гримасы, неизменно искажавшей лица прочих жертв!

Фармилоу был стар, очень стар. Возможно, умер он своей смертью. Быть может, в часах его жизни ослабела пружина, и витоны к этой трагедии никакого отношения не имеют? На первый взгляд, они, и правда, ни при чем: лицо мирное, а на смену убийствам уже пришли похищения. И, что самое плохое, если вскрытие установит смерть от сердечного приступа, это не будет означать ровным счетом ничего.

Жадно подрагивающие щупальца способны высосать квазиэлектрические нервные токи с такой силой и быстротой, что сердце остановится. Но люди, особенно старики, умирают от подобной напасти сплошь и рядом, безо всякого вмешательства голубой нечисти. Что же все-таки случилось с Фармилоу: вышел жизненный срок или мудрый многоопытный ум взлелеял мысль, способную перерасти в настоящую угрозу для светящихся тварей?

Печально глядя на мертвое тело, Грэхем ругал себя последними словами. «Или вы, как всегда, прибудете слишком поздно?» На этот раз она словно в воду глядела! Старый добрый Джонни! Опоздай-ка… Почему, черт возьми, я не бросился к старику сразу, как только узнал обо всем? — Он сокрушенно потер лоб. — Кажется, никогда не научусь торопиться… — Грэхем оглядел комнату. — Так берись же за дело, олух!»

С лихорадочной быстротой обыскал он помещение. Это была не лаборатория — скорее, совмещенная с кабинетом библиотека. Без особого стеснения Грэхем переворачивал все вверх дном, твердо решив отыскать хоть что-нибудь стоящее.

И не нашел ничего. Ни единой вещи, от которой можно было бы протянуть ниточку — сколь угодно тонкую. Множество книг, документов, записей содержали, казалось, не более смысла, нежели речь политического деятеля. Безнадежность омрачила худощавое лицо Грэхема; он прекратил поиски и намерился уходить.

От бушевавшей в библиотеке возни тело ученого постепенно утратило равновесие и сползло вперед: руки раскинулись на блестящей поверхности стола. Грэхем подхватил Фармилоу под мышки, поднял холодное тело и перенес на диван. Что-то упало на пол и с металлическим позвякиванием покатилось. Уложив профессора, Грэхем прикрыл его лицо, а мертвые старческие руки с набухшими венами постарался скрестить на груди покойного. Потом отыскал упавший предмет.

Это был автоматический карандаш — колпачок серебрился у самой ножки стола. Грэхем наклонился и подобрал. Очевидно, карандаш выпал из окоченевших пальцев Фармилоу на колени, а он, Грэхем, уронил его на пол, перетаскивая мертвеца.

Находка внезапно придала Грэхему боевого пыла. Он вспомнил предсмертные каракули прочих, и карандаш показался многообещающей весточкой. Ведь профессора вполне могли вырвать из этой жизни, бросить в следующую, как раз когда его мозг уже оформлял мысль, а рука готовилась записать. Вовсе не в духе витонов — давать жертве опомниться. Они убивают без предупреждений, без колебаний — окончательно и бесповоротно.

И тут Грэхема осенила догадка: витоны не умеют читать! Как же столь очевидная мысль не возникла ни у кого раньше? Ведь у витонов нет органов зрения — лишь сверхчувственное восприятие. Это значит, смертный приговор выносят имеющему опасные замыслы, но вовсе не обязательно — записывающему! Напечатанные или написанные от руки знаки могут вообще ничего не говорить неприятельскому сознанию: витоны читают мысли, а не буквы! Они — владыки неуловимого, но иди знай, властвуют ли над осязаемым и вещественным…

Следовательно, если Фармилоу воспользовался карандашом, записка, скорее всего, сохранилась, не подверглась уничтожению — так же, как и прочие послания. Грэхем снова обшарил ящики стола в поисках памятных книжек, записок, любых каракулей, способных сообщить посвященному что-либо важное. Внимательно исследовав затем крышку и удостоверившись в девственной чистоте блокнота и промокашки, он окончил тем, что от корки до корки перелистал два научных трактата.

Ничего. Оставалась лишь «Сан» — последний вечерний выпуск покоился, свернутый, посередине стола, словно Фармилоу собирался прочесть газету, а потом внезапно утратил всякий интерес к творящемуся в мире. Устремив глаза на страницу, разведчик со свистом втянул воздух: карандашная пометка!

Жирное, наспех очерченное кольцо, небрежный кружок — такой можно изобразить в минуту спешки или на пороге смерти.

«Если до Фармилоу добрались, — размышлял Грэхем, — он, очевидно, рисовал кольцо уже будучи схвачен. Ведь смерть не наступает одновременно с остановкой сердца, мозг еще несколько секунд продолжает работать. Однажды я видел парня, бежавшего шагов десять, пока не понял, что уже умер».

Облизнув пересохшие губы, он пытался разгадать послание с того света. Кое-как нацарапанное