Усатый извращенец попытался пройти с ним в гостиницу, щипался, шептал на ухо чудовищные гадости про секс. Кибби передернулся, вспомнив немыслимое «вжалю тебе в очко, будешь скулить, как щенок».

— ОТСТАНЬ ОТ МЕНЯ!— заорал он типу в лицо. И со слезами на глазах убежал наверх, оставив преследователя посреди оживленного фойе на всеобщее обозрение.

Вернувшись в номер в раздерганном состоянии, Кибби залез в кровать и сжался в комок под одеялом. Но вместо освежающего забытья пришла тупая бессонница: он лежал и моргал, словно только что пережил дорожную аварию. Рот и носоглотка пересохли, на зубах хрустел песок. Сердце прыгало зайчиком, норовя вскочить в самое горло. Он потянулся к стоявшему на тумбочке графину — там было пусто. Мысль о том, что надо встать и напиться, показалась чудовищной. Перетерплю, подумал он. Однако во рту делалось все суше. Начался мучительный кашель. Пришлось подниматься, ковылять к мини-бару, искать минеральную воду, хотя ноги и спина болели невыносимо, а в голове полыхал костер.

Губы распухли и онемели: пытаясь напиться, он пролил воду и вымочил пижаму на груди.

Занялся бледный рассвет, постепенно разгоревшийся в ослепительное утро. Кибби так и не уснул — только стонал, втирая в глаза фантомную пыль бессонницы, да ворочался в пропотевшей постели, словно выброшенный на берег дельфин.

Когда в дверь постучали, он с трудом встал, чувствуя, как невидимые барабанщики выбивают дробь на спине, ногах и руках. На пороге стоял Ян. Увидев Кибби, он вытаращил глаза и скривился от ужаса.

В участке Скиннеру не стали предъявлять обвинений. Видя его плачевное состояние, дежурный сержант занес пострадавшего в список случайных жертв, отругал арестовавших его полицейских и вызвал «скорую помощь». В больнице Скиннера продержали до утра. Среди побитых вертелся репортер из «Вечерних новостей». Скиннер согласился дать ему интервью. Репортер — молоденький парнишка с ранней плешью и поклеванным оспой лицом — вызывал жалость своей нервной повадкой. Прежде чем включить магнитофон, он попросил разрешения, словно собирался закурить.

Скиннер с надрывом поведал, что мирно шел домой после матча, как вдруг налетели озверевшие фанаты и принялись его избивать. Ему повезло: на стадионных камерах наблюдения оказался запечатлен лишь конец драки, когда его, уже упавшего, топтала дюжина абердинцев. Скиннер не скупился на детали, а репортер внимательно кивал.

На ночь ему дали обезболивающего, абсолютно без толку — ребра и голова горели от побоев. Даже до туалета было не дойти. В конце концов Скиннер провалился в глубокий сон. Проснувшись, он зайчиком вскочил с койки, прошлепал к унитазу и бодро помочился, разглядывая себя в зеркало.

Ни одной царапинки!

Вспомнив постыдное поражение во вчерашней драке, он принял боксерскую стойку и провел короткий бой с тенью, затем оделся и выписался из больницы, ощущая некоторую неловкость из-за отсутствия синяков. Сестра удивленно поглядела в журнал приема, потом на его свежее лицо — и пошла расспрашивать коллегу, которая дежурила накануне.

— Вас должен осмотреть доктор, не уходите,— сказала она, вернувшись.

Пока сестры искали доктора, Скиннер потихоньку улизнул.

Войдя в квартиру, он с порога услышал телефон. Звонивший повесил трубку после третьего сигнала, не дождавшись автоответчика. Скиннер набрал 1471, надеясь, что это была Кей, узнавшая из новостей о субботнем побоище. Увы, трубка продиктовала номер матери. Должно быть, старушка прочитала о нем в «Почтовом листке». Скиннер хотел было ей позвонить, но гордость взяла свое. Сама перезвонит, если и правда волнуется.

— Поддай газу, тихоход!— Кен Рэдден оглянулся на отставшего от группы Брайана Кибби.— Надо успеть к перевалу до темноты…— Он ухмыльнулся и добавил значительно: — Ты в ответе перед командой!

Кибби отчаянно пыхтел и задыхался: Кен еще ни разу не применял к нему эту фразу-плетку, при помощи которой «Заводные походники» подгоняли отстающих. Но еще хуже было переходящее и жутко обидное клеймо «тихоход», удел самого слабого участника.

Даже Джеральд — толстый Джеральд!— шагал вместе со всеми и дышал не в пример легче. Брайан Кибби со стыдом вспомнил фальшиво-дружеские подначки, которыми он любил шпынять беднягу Джеральда, особенно когда рядом была Люси. «Давай, Джед! Молодец! Потерпи, еще немножко!»

Люси… В автобусе они почти не общались, только обменялись плитками шоколада. У нее был черный «Бернвиль», а у Брайана — «Йорки». Теперь она шла в хвосте группы и поминутно оглядывалась, не решаясь остановиться и подождать. Брайан с отчаянием смотрел, как ее оранжевый рюкзак уплывает все дальше. Рядом с Люси уже пристроился смуглый парнишка по имени Ангус Хетэрхил, с которым Кибби никогда не разговаривал. Хетэрхил отличался роскошной гривой свисающих на лицо черных волос, сквозь которую глянцево поблескивали жесткие глаза.

Сердце Кибби налилось свинцом и, казалось, опустилось на пару дюймов в грудной полости. Все шло наперекосяк. Понять это было невозможно. Каждое утро он просыпался в ужасном состоянии. Да и сейчас — откуда такая слабость?

Ян почему-то не звонил — с того утра, как вошел в номер и увидел проклятые синяки… В тот день по дороге домой Кибби перебрал все возможные объяснения: от аллергии до весьма маловероятного приступа лунатизма, окончившегося падением с лестницы. Ян слушал с недоверием — похоже, он считал, что друга просто-напросто избили. Джойс склонялась к той же мысли, умоляла сына сказать правду, даже в поход его не хотела отпускать.

Кибби следил за уменьшающимся оранжевым пятнышком, рядом с которым как мельница крутились жестикулирующие руки Хетэрхила,— и думал о лице Люси, о ее тонких чертах, оттененных хрупкой золоченой оправой очков, которые она иногда надевала вместо контактных линз.

Он часто представлял, что они с Люси живут вместе, как муж и жена. В этих розовых постановках картины мирного быта играли почти такую же роль, как и сопровождаемые яростной мастурбацией постельные сцены, к тому же первые в отличие от последних практически не вызывали угрызений совести. Самым любимым был солнечный ракурс с чеканным профилем Люси, сидящей рядом с ним в старенькой отцовской машине, и с туманными силуэтами матери и сестры на заднем сиденье.

Мама сразу полюбит Люси. И Кэролайн с ней подружится, я уверен. Они станут неразлучны, как сестры. А по нонам мы будем оставаться вдвоем, только я и Люси, в нашей собственной квартире: сначала долгие поцелуи взасос, а потом…

Вытряхнув из головы едва оперившуюся фантазию, Кибби с тревогой посмотрел на темное небо.

Боже, прости меня за то, что я себя трогаю. Это дурно и грешно, я сознаю. Если бы ты послал мне девушку, я бы о ней заботился, и не было бы нужды…

Кибби глотнул разреженный воздух и снова посмотрел вперед, на уже почти неразличимую в сумерках группу. Еще чуть-чуть, и они уйдут за горизонт… Нет, кто-то остановился и ждет! Брайан собрал остаток воли и рванулся, переставляя непослушные ноги, как ходули. Да это же Люси! Бледное пятно ее лица увеличивалось по мере того, как он приближался. Уже видна была грустная улыбка, приправленная беспокойством — или это опять жалость? Кибби судорожно ковылял, и с каждым шагом ноги, казалось, становились короче, словно он погружался в болото, но каменистый грунт был, безусловно, твердым, и он даже успел разглядеть отдельные травинки, когда земля поднялась на дыбы и заслонила лицо Люси с маленьким ртом, раскрытым в виде идеальной буквы «О».