со своим другом, клошаром. Я не хочу в постель. Может, у нее со сном все обстоит лучше, чем у меня, или вообще хоть как-то.

Правда, я могу отчасти оправдать ее нервозность тем, что мой сосед, к примеру, никогда не спускает после себя воду в туалете. Вместо этого он всякий раз разматывает рулон туалетной бумаги, от своей каюты и вдоль всего судна. Я имею в виду наш коридор на Балтийской палубе.

Мне это мешает не меньше, чем ей. И ведь ничего плохого у него на уме нет. Но когда такое происходит регулярно, по три раза на дню, то за несколько недель немудрено потерять терпение. И тогда «трудным» покажется не только он, но и другие тоже.

Во всяком случае, применительно ко мне это слово явно неподходящее. Доктор Самир тоже так решил и ответил, что жизнь вообще не легка. Будь она легкой, добавил он, услуги Татьяны на корабле-грезе не понадобились бы.

Конечно, я понимаю, что я для нее, к примеру, слишком тяжел, чтобы она могла одна извлечь меня из постели. Хотя из-за того, что здесь кормят слишком обильно, я сильно убавил в весе. Но я довольно-таки несподручен, что правда, то правда. Поскольку ей теперь, так или иначе, помогает Патрик, протестовать против слова «патронаж» я не стал. Еще и потому, что мог продолжать молчать даже после того, как подслушал ее и доктора Самира. Но «подслушал» – неверное слово.

Поскольку насчет жизни он совершенно прав. Я считаю большой удачей, что теперь он стал врачом на корабле-грезе. Хотя он, как объяснил доктор Бьернсон, до прибытия на Тенерифе находится здесь лишь для того, чтобы постепенно войти в курс дела. Он, дескать, должен сперва разобраться, как протекает повседневная жизнь на борту. Но для меня доктор Самир давно заменил другого врача, с которым я в любом случае еще ни разу не встречался лицом к лицу. А всегда – только с директором отеля. Тогда как у меня и по отношению к сеньоре Гайлинт и мистеру Гилберну такое чувство, будто в последнее время они меня избегают. Что я отчасти понимаю. Для свежеиспеченных влюбленных это нормально – почти не принимать во внимание других людей. Раньше я с этим часто сталкивался, даже на примере друзей. Хотя лучше я скажу «знакомых», поскольку настоящих друзей у меня никогда не было. Тем не менее они в таких случаях всякий раз отдалялись от меня.

Впрочем, даже если бы они ходили с тобой куда-то, радости от этого было бы мало. Ведь и тогда они всегда оставались бы только вдвоем. Постоянно хихикали бы над чем-то, что, кроме них, никому не понятно. А еще я могу представить себе, что сеньору Гайлинт мучили бы угрызения совести. Ведь она знает, каким близким человеком был для меня мсье Байун.

Может, и я для него в какой-то мере был близким человеком. Поэтому я не могу себе простить, что не находился с ним рядом. Я имею в виду, в тот момент, когда он уже не смог удерживать во рту сигариллу. Иначе это был бы я – тот, кто наклонился и поднял ее с досок палубы. Потом я двумя пальцами снова вставил бы ее ему в рот. Чтобы он смог в последний раз затянуться. Будь то с Сознанием или уже без. Это было бы теперь так же неважно, как и то, что постоянное курение ему вредит. Он бы отошел с этой последней затяжкой и улыбаясь, потому что я был бы рядом с ним.

Но так не случилось. К моему большому, большому сожалению, так не случилось.

И ничего в этом не изменится, пусть даже сеньора Гайлинт столь сильно тосковала по нему, что теперь она и мистер Гилберн стали любящей парой. Так что теперь она о мсье Байуне вообще ничего слышать не хочет.

Вероятно, она боится, что я снова начну вспоминать его.

А я и начну. Это я ему задолжал.

Ведь мне тогда впервые представилась возможность не сделать себя, в очередной раз, виноватым. А я тем не менее больше о нем не спрашивал. Когда он отдалился от меня.

Само собой, это объяснялось среди прочего и нашей деликатностью. Быть больным как-то неловко. Об этом не хочется говорить. Иначе другие оказываются вынужденными тоже говорить о своих болезнях. Друга в такое положение не ставят. Это и для тебя самого уже достаточно плохо. Тут не следует обманывать себя – что ты, может, все же не совсем одинок. Но люди, в большинстве, хотят себя обманывать. И именно что говорят о таких вещах. Однако тот, кто обладает Сознанием, не позволит другу попасть в такую ловушку. Уже одно то, что я пишу тебе, – ловушка.

С другой стороны, я уверен, что без этих тетрадей мое молчание никогда не приобрело бы храмовых качеств. Которые принуждают человека к тому, чтобы он не вводил себя в заблуждение. Что, конечно, на шлюпочной палубе получается лучше, чем в каюте, где это, собственно, не получается вообще. Туда то и дело заглядывает Татьяна и чего-то от меня хочет. Правда, говорит она при этом редко. Самое большее – взобьет подушку под моей головой и строго на меня посмотрит. Иногда я представляюсь себе ребенком, который дочиста съел какое-то отложенное про запас лакомство. А пожелай я спросить, в чем дело, она бы ответила: вы, дескать, и сами знаете. Ты и сам это прекрасно знаешь. Тоже одна из присказок моей бабушки. Только Татьяна, конечно, говорит мне «вы».

Я имею в виду – не хватает только, чтобы она и ко мне обращалась на «ты», как к моему ближайшему соседу. Его она называет дедушкой Гарсиа. Или – чтобы как тогда доктор Бьернсон со своим «бабушка Венера…». А пани Градецкая – не спросил ли ее недавно даже Патрик: «Мы сегодня уже чистили зубы?»

Это «мы» гораздо хуже, чем «ты». Потому что оно предполагает, что кого-то вообще уже не воспринимают как самостоятельную личность. Что этот кто-то стал не-обособленным. Но по-другому, чем это происходит в любви. Где дело обстоит точно так же.

Если бы я говорил, я бы ему это поставил в упрек или, по крайней мере, четко дал понять, чтó я имею в виду. Он ведь сказал это «мы» просто так. А того, что тем самым продолжает некий обычай, укоренившийся на корабле, даже и не заметил. Тогда как доктор Самир никогда себе такого не позволит. Настолько самоочевидно покоится он в своих неизменно белых