одеждах и неизменно, под ермолкой, – в своем Аллахе. Что и дает ему это умение видеть насквозь, которое так близко моему собственному виґдению вещей. Даже общаясь со мной, он смотрит сквозь мою кожу на то, что вообще делает нас людьми. Именно поэтому не следует употреблять обращение «мы». Действительное «мы» в действительности не имеется в виду. Имеется в виду противоположное. Иначе говорящий должен был бы подразумевать и себя. Патрик же прекрасно знал, чистил он свои зубы или нет.

Правда, это «мы» вроде как должно было выражать близость. Но оно – самая большая дистанцированность, какую мы только можем себе представить.

Ты вообще ясно представляешь себе моего друга, клошара? Ты ведь, в отличие от Ольги, редко к нам выходишь. Разве только – в уголок для курильщиков возле солнечных террас, позади которого располагается дверь, ведущая в фитнес-центр. Что я всегда нахожу несколько абсурдным. Там мы иногда сидим вечером; вместе со мной – сеньора Гайлинт и мистер Гилберн. Но часто и Патрик, без чьей помощи мне было бы тяжело туда добираться. Потом открывается дверь, и кто-то, весь в поту, выходит в спортивной одежде под это облако дыма. А к столику для курильщиков – тому, что внизу, – ты не то чтобы редко, а вообще никогда не подходишь. Там, в любом случае, всегда сидит только мой друг, клошар. Впрочем, если его кто-то приглашает, он поднимается и к нам наверх.

Именно так произошло недавно.

Мы вдвинулись в туманную взвесь. Которую солнце набросило на море. Но лишь для того, чтобы серо и наискось опять втянуть ее в небо. Где она стала облачным слоем. Теперь пространство между ним и водой заполняли нечеткие шлиры, уходящие вверх, далеко за его пределы. На самом верху они образовывали тихую угрозу – портал в ночь, перед которым, пламенея, растекался огненный шар. Чтобы изливаться на нас.

На лице моего друга отражалось это полыхание. Подчеркивая особую гордость, ему присущую. Хотя он уже изрядно выпил. Так что и ему понадобилась бы помощь. Я имею в виду – чтобы он поднялся выше, к нам.

Когда он видит меня, он всегда улыбается. Особенно если я подсаживаюсь к нему. Это, само собой, делают и многие другие. Но я единственный, кто иногда остается с ним до утра. Так что я уже думал, что это всё из-за трости той женщины, которую я больше не помню. Что-то через ее руку перескочило на рукоять, и оттуда – на меня. Так что я, когда на небе возникает этот портал, уж точно не хочу отправляться в постель.

Под этим открытым звездным небом сон сам меня настигает. Даже если небо затянуто облаками.

Патрик теперь дружит и с мистером Гилберном и всегда держит для него наготове, как Татьяна для меня, второй шарф. Потому что того, к примеру, слишком отвлекает Леди Порту. Ведь ее персональный стюард о ней часто забывает. Она называет его «мой адъютант». Просто потому, что в голове у этого молодого парнишки все что угодно, но только не она. Она сама должна напоминать себе о своих каплях, которые, как она говорит, стоят на ночной тумбочке. Из-за чего ей приходится спускаться вниз. А поскольку время бывает уже позднее, она сразу отправляется в постель.

Тогда-то и мистер Гилберн отправляется в постель. Он без нее никогда долго не выдерживает. Так что под самый конец снаружи сидим только клошар и я. Поскольку доктор Самир сказал Патрику: мол, если он по ночам чувствует себя здесь хорошо, то и незачем ему препятствовать. Патрик, правда, напоследок спрашивает, в самом ли деле я уверен, что хочу этого. Можно, я, по крайней мере, принесу вам второе одеяло? После чего кланяется, дружески кивает клошару и тоже уходит. Тогда как мы с ним продолжаем сидеть еще долго после закрытия бара.

Симпатичный бирманец, прежде чем запереть барную дверь, выходит к нам. Но он нас не спрашивает, к примеру, не хотим ли мы напоследок хлебнуть пивка. А приносит, по своему побуждению, два стакана. Для моего друга, клошара, – действительно с пивом. Чтобы его бутылка красного могла чуть дольше оставаться закупоренной. Для меня же, всегда, – джин-тоник без джина, как он сам это назвал. Он знает, что я со времени Барселоны не пью никакого алкоголя. Но мы с ним так договорились. Мы ведь не хотим обижать моего друга, клошара, – проявляя заносчивость и намекая ему на его зависимость от спиртного.

За наш дом! – говорит бирманец и улыбается. Я вообще никогда не видел его без этой улыбки. Между прочим, я называю его бирманцем только потому, что не могу запомнить его имени. Его ужасно трудно произнести – собственно, даже невозможно. Тем не менее человека можно обидеть, неправильно произнеся его имя. Ведь, даже совсем не желая этого, ты тем самым как бы насмехаешься над ним.

Он знает, что я хорошо к нему отношусь. Потому позволяет и мне там сидеть, сколько я захочу. Так что мой друг и я можем вслушиваться в равномерные глухие удары. В то, как в корабельный корпус ударяет море, по которому странствует наш корабль-греза. Но порой можно услышать и как всплескивает, падая на воду, звездный свет – едва-едва расслышать и, конечно, только тогда, когда в снастях и вымпелах не завывает ветер. И – в качающихся разноцветных лампочках, из которых одна со вчерашней ночи не горит. Это, однако, ветру совсем не мешает. Он неутомимо репетирует очередной концерт – с хором, который в какой-то момент снова станет бурей.

Но потом я проснулся в своей каюте. Раньше мы бы так и говорили: в каюте. Тогда у нас еще были койки. Но служащие на ресепшене правы по крайней мере в том, что нынешняя каюта действительно вполне похожа на комнату.

Она и есть плавающая комната.

Именно так я ее и ощущал. Тем не менее я был удивлен, что смотрю не в небо или на нижнюю часть солнечных террас. А вижу круглую коробочку сигнализатора дыма, укрепленную посередине потолка моей каюты.

Гораздо больше, чем это, меня удивило другое.

Каюта не только плыла вместе с кораблем, но еще и внутри его, сквозь него. Как если бы она отделилась от внутренней палубы, после того как та была затоплена. Как маленькая подводная лодка со сломанным штурвалом, так она дрейфовала. По вине моего кровообращения.

Я ведь был не один. Со мной сидели Татьяна и доктор Самир, которого она, вероятно, и проинформировала. Причем он сиял. Но не