только он. А все вокруг него. Его тело больше не имело контура. Это настолько завораживало меня, что я забыл спросить, в чем же, собственно, дело. К тому же я доверял ему. Так что я позволил, чтобы он поднял мою левую руку с кровати. В то время как он разгибал ее, Татьяна поддерживала ее снизу.

Внешней стороной двух необычайно мерцающих пальцев доктор Самир трижды нежно постучал по ее сгибу. Потом еще раз, но теперь чуть выше. Наконец показалась похожая на червяка вена. В нее доктор Самир ввел иглу шприца.

Чтобы успокоить червяка, он попросил Татьяну прижать к нему ватный тампон. И вытащил шприц. Минутку, пожалуйста, придерживайте тампон. Сейчас все придет в норму, мой друг.

Он в самом деле сказал «мой друг». И вообще, оказался прав. Ведь почти тотчас же моя каюта опять встроилась в судно. Правда, она все еще заметно покачивалась, но теперь – опять вместе с ним. Кроме того, он нуждается в свежем воздухе, сказал доктор Самир. Вы не могли бы позвать Патрика?

Если бы я говорил, я бы ему сказал, что провел на свежем воздухе всю предыдущую ночь. Значит, причина не могла заключаться в нехватке воздуха. Тем не менее доктор Самир продолжал настаивать на своем. Вы у меня, дескать, слишком мало выходите. Хоронить себя в своей комнате не пойдет вам на пользу. Вам надо чаще бывать среди людей.

Этого я вообще не понял. И едва не высказал свои мысли вслух. Теперь даже он начал употреблять словечко «комната». Но тут появился Патрик.

Оба, он и Татьяна, помогли мне подняться. Доктор Самир что-то записывал в блокноте. Трижды по три миллиграмма того-то, сказал он Татьяне. Чего именно, этого иностранного слова я не разобрал. Нужно бы подумать о нем после. В тот момент мне было в самом деле нехорошо.

Но лишь потому, что я слегка испугался. Ведь именно эти слова сказал – перед Ниццей – синьор Бастини, имея в виду мсье Байуна. Хотя он уже сам стоял перед последней дверью. Что ему это не пойдет на пользу – хоронить себя, так он и сказал.

Само собой, синьор Бастини, как и я, ничего против этого предпринимать не стал. Нам и без того хватало и хватает посещающих нас горничных и кельнеров. Тут будешь благодарен, если хотя бы друзья оставляют тебя в покое и не приходит то и дело какой-нибудь визитер. Который к тому же начинает реветь, прежде чем наконец уйдет.

И ведь так оно и оказалось, едва Патрик доставил меня к моему постоянному месту. Я имею в виду не столик для курильщиков, а шлюпочную палубу по правому борту.

Там он уже и сидел, мой визитер. Только на сей раз это была не женщина.

Тем не менее он, как я и опасался заранее, взял мою руку. Уже хотя бы поэтому мне не оставалось ничего другого, как молчать. Я подумал – думай о чем-то другом, тогда все будет не так плохо. К примеру, я не вправе забывать, что должен предпринять что-то против доктора Бьернсона. Просто должен ведь кто-то наконец заступиться за горничных. И особенно, подумал я, за тех темнокожих, что работают в камбузе, не видя дневного света. Только вот Сознание ничем таким не интересуется.

Я должен быть осторожным, не заходить слишком далеко. Чтобы не потерять его снова. Потому что, к примеру – как бы это назвать? – покушение на доктора Бьернсона приведет к тому, что меня силой заставят говорить. Потому что на допросах опять пытают. А я этого не выдержу. Из-за этого Храм моего молчания обрушится. О чем мы нередко слышим, когда где-то идет реставрация. Что одна из промежуточных площадок строительных лесов обрушивается и убивает сына – к примеру, столяра. Потому что тот строит леса внутри.

Так что я поднял глаза. Волны определенно хватались за темные тучи. Я не мог бы сказать, где кончаются брызги и начинается воздух. Я потерял ориентацию. И потому оглянулся в поисках опоры и на долю доли секунды увидел сидящего рядом со мной Свена. Притом что он не хочет иметь со мной ничего общего. Уже много лет не реагирует на меня. Хотя не может не знать, как тяжело мне было признать это. Как неодолимо тяжело. Признать, что мне его не хватает.

Тем не менее я ему звонил – не часто, но по крайней мере раз в год. Просто потому, что узнал, что я теперь дедушка. Внук у меня или внучка, я уже не помню. Все же мне сразу стало ясно, что я ошибся. Как мог бы Свен попасть на корабль, идущий посреди Атлантики? У меня уже галлюцинации! Даже это меня не миновало.

Поэтому, исключительно ради самозащиты, я признал правду.

А именно что этот визитер меня с кем-то перепутал. Он принимает меня совершенно не за того, кто я есть в действительности. Поэтому было утешительно, что это опять оказалась та женщина, которая всегда плачет, прежде чем уходит. Вероятно, подумал я, она потеряла кого-то и не может с этой потерей смириться. Поэтому и хватается за любого, кто подвернется ей под руку, чтобы держаться за него. Случайно таким человеком стал я.

И внезапно я примирился с моим визитером. Ведь если ему действительно помогает, что он держит мою руку, зачем же ее забирать? Я невольно подумал о докторе Самире и – как он сияет. Что это происходит от его любви к людям. Но тогда, значит, для обладающего Сознанием это слишком мелочно – быть мелочным по отношению к визитеру. Я никогда больше не буду сердиться на него. Я был бы даже счастлив, если бы мог таким несложным путем доставить ему облегчение.

Может, Lastotschka, я даже сумею добиться, чтобы он наконец перестал плакать.

Так что я уже начал радоваться ближайшему визиту ко мне. Хотя мой визитер еще даже не ушел.

Всегда в полдень, ровно в двенадцать, звонит колокол. Я имею в виду – тот, что перед носовым ограждением. После чего из всех бортовых динамиков разносится голос капитана:

Twelve o’clock sharp[25], говорит он и называет нам координаты места, где мы сейчас находимся.

Мы уже почти возле островов Зеленого Мыса.

Кроме того, он сообщает нам, как выглядит небо. Хотя мы и сами это видим. И – что предполагает прогноз погоды относительно ближайших часов. Как далеко мы уже от Австралии. Как далеко еще до Хариджа. После чего он передает микрофон Матильде,