не могут быть полностью стандартизированы в соответствии с системой Тейлора. Пусть каждый из дней повторяет 24-часовую структуру другого дня, они тем не менее не идентичны – благодаря ходу годового времени, смене времен года и т. д. они оказываются совершенно разными.

Но, несмотря на все эти недостатки, многие исследователи безапелляционно объявляют Единое Государство воплощением рациональности, а Мефи – силой, этой рациональности противостоящей, в соответствии с высказыванием Р. Л. Джексона, что «человек по сути своей существо иррациональное» [Jackson 1958: 151][33]. Однако этот взгляд на «математически совершенное» общество плохо согласуется как с арифметическими несуразицами Единого Государства, так и с умением Мефи творчески использовать математику, этот универсальный язык разума [Warrick 1975: 67,69]. Именно на этом основании Т. Р. Н. Эдвардс называет Единое Государство «одним из наименее рациональных государств» [Edwards 1982: 68]. Учитывая, что Замятин был инженером и преподавателем Политехнического института, в романе делал настойчивые и замысловатые отсылки к математике, а в статьях приводил Лобачевского и Эйнштейна как пример творческого поведения, вряд ли разумно считать его ненавистником математики и противником рационального мышления. В аналогичном ключе мыслят Лахузен, Максимова и Эндрюс, чья математическая интерпретация романа [Лахузен и др. 1994] убедительно доказывает, что Замятин был горячим сторонником математики хотя бы потому, что основанные на математических понятиях образы, зачастую сквозные, составляют неотъемлемую часть романа. В терминах излюбленной Замятиным гегелевской диалектики можно сказать, что рационализм и иррациональность у него представляют собой тезис и антитезис, синтезом которых должна стать по-настоящему цельная личность. Как выразился Д. Сувин, Замятин выступает не против рациональности как таковой, а против «ограниченного рационализма», практикуемого в Едином Государстве; то, что он призывает именно к «высшему диалектическому синтезу», отражено во многих образных структурах романа [Suvin 1971: 149]. А. М. Шейн на основе математической образности делает следующий вывод:

Символ иррациональности в романе Замятина, √ –1 (квадратный корень из минус единицы) является неотъемлемой частью системы комплексных чисел, которая не отвергает, а включает в себя систему действительных чисел и равенство 2 × 2 = 4. Этим Замятин подразумевает, что иррациональность присуща человеку и… в целостной личности должна быть интегрирована с рациональностью [Shane 1968: 141].

Свою мысль Шейн иллюстрирует призывом Д-503 воссоздать Н2О [247]. Ряд других исследователей выдвигает сходные аргументы в пользу того, что Замятин выступает за синтез рационализма и иррациональности, необходимый для формирования целостного человека, – синтез, больше похожий на то, что в нас заложено человеческой природой[34].

С другой стороны, в полном соответствии с моей гипотезой о том, что рациональное мышление и математические способности – поздний продукт эволюции, эти способности кажутся настолько чуждыми и отталкивающими, что читатели часто не желают вдаваться в подобные вопросы: они лишь бегло просматривают соответствующие фрагменты и видят только то, что предпочитают видеть. Это, если хотите, случай отрицательной харизмы. И большинство упомянутых научных комментариев сделано, можно сказать, мимоходом. То же касается повторного перечитывания, необходимого исследователю для научной публикации, – в результате читатели Замятина остаются при своем поверхностном, неверном понимании, уподобляясь Единому Государству, где ни одна из сторон не видит собственного несовершенства. Это может служить иллюстрацией к утверждению

Уилсона о том, что благодаря нашему эволюционному наследию «разум в ходе своего развития апробирует одни пути с гораздо большей предрасположенностью, чем другие» [Уилсон 2017:176]. Как предупреждает Уилсон, самые популярные пути обычно соотносятся с самыми частотными художественными темами и «они имеют тенденцию к конвергенции для формирования исключительной общности человеческой природы» [Там же: 178], так как внимание к этим явлениям обладало адаптивной значимостью. Сегодня математика чрезвычайно важна для многих профессий; к тому же она необходима любому человеку в таких делах, как подача налоговых деклараций, пенсионное планирование и инвестиции. Однако она привлекает так мало нашего внимания, что мы легко закрываем на нее глаза и/или обращаемся за помощью к технике. Это подтверждает наше предположение о том, что математика стала играть важную роль в нашей среде лишь недавно. С другой стороны, примерно на двухстах страницах романа Д-503 лишь единожды упоминает о том, как он и другие нумера «единомиллионно» пережевывают свою синтезированную пищу [147], зато этот эпизод цитируется почти в половине всех статей, посвященных «Мы». Еда, конечно, давно стала частью нашего коллективного опыта. Понятно, что она представляет собой «популярный» путь понимания текста.

И все же математика – часть нашей эволюционной истории, присущая исключительно человеку, – ни один другой вид знать не знает ни о чем подобном. Сегодня мыслители-эволюционисты считают культуру формой биологической адаптации, которая значительно ускорила для нас темп изменений, особенно в плане освоения новых условий жизни. Математика, в свою очередь, ускоряет культурные изменения. Но нить, связывающая ее с нашей генетической историей, помогает объяснить наше столь двойственное к ней отношение. Это позволяет Замятину использовать ряд математических понятий в явно положительном смысле, не опасаясь, что это вызовет отторжение.

Так, например, в статьях Замятина видное место занимают спирали: он использует этот образ, чтобы обозначить пути выхода из порочных кругов догмы и художественных условностей. Эти круги воплощены в Едином Государстве: например, объявляя об Операциях по удалению фантазии, «Государственная Газета» провозглашает ценность «циркульных» философий [258]. Замятин делает вывод, что вырваться из круга нетрудно: для этого достаточно выйти в дополнительное измерение [Замятин 2003–2011, 4:268,282–283]. Это касается также круглой и якобы непроницаемой Зеленой Стены: над ней летают птицы, а под ней проходит туннель Мефи. Между тем ментальные пути Д-503 к бегству обусловливаются процессами, связанными со временем, которое Эйнштейн обозначил как четвертое измерение своего пространственно-временного континуума. Как и орбитальные траектории, время представлено в романе в терминах спирального движения; кроме того, оно переживается с точки зрения исторического развития, полового поколения и памяти. Д-503 говорит: «Человеческая история идет вверх кругами» [215], явно подразумевая под кругами спирали[35]. 1-330 пользуется образом осенних листьев, которые, конечно же, падают вниз по спирали, чтобы выразить неизбежность старения и смерти [256]. Кроме того, Д-503, как и Замятин в статьях, часто ассоциирует многомерность, будь то четвертое измерение или – в двумерной плоскости – третье, со своим подсознанием, хранящим его память и либидо [196, 199, 204]. Взволнованный махинациями 1-330, Д-503 говорит, что должен «завинтить всего себя», а затем о том, что тикает, «как часы» [210, 211], – в доцифровую эпоху для довершения этого образа потребовалась бы напряженная пружина. Иногда напряжение слишком велико. Решившись очиститься от психологических конфликтов с помощью Операции, Д-503 говорит: «…я, заболевший душой, – показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до последней лопнувшей пружины» [268]. «Весь пружинный» – так