Теперешний узор только начатой московской жизни состоял из повседневной пыли: Миша постоянно капризничал, ругался с «Дрюшей», который постоянно бегал к мама жаловаться на младшего брата, а Софья сказала, что Миша пока «мелкая птица». Дочь Таня, постоянно нянчившая братьев, была в ужасе от этой реплики матери, но легко сменила гнев на милость, когда стала мерить платья, которые ей привезли из Парижа к новому, 1883 году. Жизнь продолжалась. Дети то радовали родителей, то огорчали их. Но заботы о них не ослабевали никогда. Софья была благодарна мужу, когда он просил Таню помогать ей, а Илью — смотреть на охоту как на праздник и угощение, но не как на обычное дело.

С переездом в «арнаутовку» жизнь Софьи возвращалась на круги своя. После двадцатилетней разлуки она снова вернулась в свою родную городскую среду, словно надела удобное платье, в котором ей легко дышалось. Деревенская атмосфера для нее так и осталась чужой, не стала родной. За это время Софья успела понять, что все в ее жизни не случайно, а промыслительно, и теперь она старалась более покорно относиться к реальностям своего теперешнего мира, не посягая только на высшее служение судьбе. Она искала компромиссы, чтобы как- то облегчить свою душевную измученность, вызванную постоянными страхами новой беременности. Успокаивало только одно, что она по — прежнему желанна и страстно любима мужем. Однако с годами в ней все больше просыпалась жажда личной, пусть и маленькой, жизни, воодушевляемой спокойной, нежной, ласковой любовью. Ей казалось, что только так она могла бы справляться с той «тысячью мелочей», в водовороте которых она постоянно себя ощущала.

Софья упорно стряхивала с себя пылинки надоедливой повседневности, и это у нее довольно хорошо получалось. Честно говоря, она была не в восторге от их теперешнего жилища, расположенного почти на краю города, в таком не респектабельном районе Москвы. «Арнаутовка» ей больше напоминала деревенскую усадьбу, нежели городскую. Деревянный дом был полным слепком своих прежних бездетных владельцев, довольствовавшихся разведением огромного количества собак. Особняк казался ей непрезентабельным, изношенным, с полугнилыми чердаками, и как ей представлялось сначала, совсем не пригодным для жилья. Но Лёвочка был убежден, что роскошь излишня для нормальной жизни. Она не просто не нужна, жить в ней грешно. Из‑за этого фасад дома оказался испорченным, потому что муж решил не надстраивать две верхние комнаты — свою и Машину, как сделал это, например, в гостиной. Тем не менее Софья решила быть более дипломатичной, держалась в стороне, подумав: пусть будет как оно есть. Конечно, многое в этой истории с домом было ей не по нраву, но она сумела извлечь урок из своей прежней жизни, особенно после своей отчаянной попытки броситься под колеса идущего поезда. Как‑то она сильно поссорилась с Лёвочкой, убежала из дома, решив умереть, покинуть этот несправедливый мир. Вдруг, словно из‑под земли, перед ней вырос Александр Михайлович Кузминский, муж сестры Тани, со словами: «Куда ты, Соня, собралась, что с тобой?» Как выяснилось, Саша совершенно случайно оказался в этом месте. Он должен был идти по другой дороге, но пошел по этой, ближайшей к Козловке, из‑за того, что на него напали летучие муравьи. После этого случая Софья более терпимо относилась к тому, что портило и ломало ее жизнь, видя во всем волю Божью.

За эти годы она научилась радоваться мелочам. Поэтому, проходя по комнатам московского дома, прислушивалась к звукам своих шагов, радуясь тому, что они не так громко разносятся, как в прежней их квартире в Денежном переулке. Обои в угловой комнате казались ей уж очень яркими, а в столовой — чрезмерно темными. Сюда с улиц не доносился шум экипажей. Теперь муж больше не упрекал ее покупкой дорогих вещей, например, стульев по 32 рубля за каждый, на эти деньги мужик мог купить себе корову или лошадь. Но, самое главное, она не ходила, как «шальная», по дому, что случалось во время их жизни в Денежном переулке. Жизнь возвращалась в свое прежнее русло, и Софья озаботилась тем, где в доме разместить привезенные ею из Ясной Поляны вещи — сундуки, рояль, а также многочисленные банки с соленьями и вареньями, мешки с мукой, овсом и прочим.

Она прекрасно понимала, что для ее чудных малышей деревенская жизнь на свежем воздухе была подобна райской. Не только для них, но и для ее старших девочек, которые с большим удовольствием ездили верхом в Ясной Поляне и даже обучили и приучили к этому любимому занятию свою «рыжую» гувернантку — англичанку. Атмосферой молодой веселости заразилась и она, с радостью гарцевавшая на лошади. Но и здесь детям было где порезвиться: летом на кургане, а зимой на катке. Они с нетерпением ждали наступления зимы, когда во дворе зальют каток, а если нет, то можно было отправиться с матерью на Патриаршие пруды, куда ездили все барышни и мальчики. Катание на коньках взбадривало Софью, она могла, например, кататься с Лёлей чуть ли не по три часа! Публика, окружавшая каток, недоумевала, глядя на нее: как это возможно, чтобы мать восьмерых детей летала по льду, словно семнадцатилетняя девочка?!

Софья привыкала к московскому дому, который должен был на долгие годы стать ее крепостью, и на многое закрывала глаза. Верхние комнаты еще не были полностью отделаны, хотя все было убрано, меблировано, блестело чистотой и новизной, но муж не обо всем подумал. Так, бедному повару не нашлось места для ночлега, поэтому его временно поселили на кухне, он спал на досках между окном и плитой. Софья убеждала себя, что все не так уж плохо, но принимать гостей воздерживалась, да и сама решила пока никуда не выезжать, а потому по — прежнему целыми днями шила и учила детей.

Тем не менее она понимала, что ей придется заново учиться жить городской жизнью. Но не только это. Она должна привыкать к своему новому статусу — матери дочери — невесты. Софья многого не понимала в своей новой роли, что так, а что не так она делает, готовя Таню к запланированным выездам. Деньги уходили с невероятной быстротой и казалось, что этот поток было невозможно остановить. Немалых затрат стоили бальные туалеты дочери, привозимые для нее из Парижа. Но, как в таких случаях говорил мудрый Фетушка (А. А. Фет. — Н. Н.), «сочинить» другой жены, чем Софья, для Лёвочки было просто невозможно. Следовало только терпеть, а заодно и удивляться вместе с Дмитрием Дьяковым тому, что ее муж за свою супружескую жизнь умудрился ни разу ей не изменить. Что ж, честь и хвала Софье! Может быть, прав был все тот же Фет, как‑то заметивший, что человек, всю жизнь жевавший жесткий колючий репейник, после этого особенно ценит аромат пышной розы. Разве можно после розы снова возвращаться к репейнику?

Сама же Софья воспринимала себя скорее как крепкий орешек. Она по — прежнему несла на своих хрупких плечах всю тяжесть семейной жизни. Ее постоянно тревожили детские болезни. У малыша Алеши стали резаться зубки, поднялась температура, начались жар и рвота. Она так испугалась за ребенка, что подумала о самом страшном, о воспалении мозга. День и ночь Софья находилась рядом с сыном, который не выпускал из своего ротика ее грудь — настолько его мучила жажда. Ей казалось, что ребенок умирает, но, слава богу, все обошлось, и Алеша выздоровел. Однако мысль о том, что этот малыш не жилец, ее больше никогда не покидала. Радость и печаль были, словно два плеча одного коромысла, непременно сопровождая друг друга.