Тем не менее Соня снова подчинилась мужу, опять забеременела и зажила, как говорил Лёвочка, «по — Божески». Но после этого что‑то пошло «не так» в их отношениях. Было «холодно и далеко». В это время Соня похудела, постарела, осунулась. Она чувствовала себя одинокой и нуждалась в его нежности, но получала ее не от него, а от детей, особенно от Тани, ставшей ее настоящей помощницей. Таня ухаживала за братьями- малышами, занималась с ними, играла в куклы, гуляла и рисовала. Сама же в это время думала о гимназисте, который при виде ее воскликнул: «Jolie fille!» (красивая девочка. — Н. Н.). Таня больше всего обожала влюбляться, хотя бы «на минутку», веселиться и танцевать. Соня очень волновалась за Илюшу, что из‑за своей лени он провалится на экзаменах, но была уверена, что старший сын Сережа хорошо сдаст экзамены за седьмой класс, поэтому позволила ему играть на скрипке, подаренной папе. Ее радовал полуторагодовалый Андрюша: он пока не научился ходить, зато уже разговаривал.

20 декабря 1879 года Соня благополучно родила здорового малыша Мишу. Она кормила его грудью, хорошо усвоив заповедь мужа, что ребенок будет не вполне ее, «если вырос, развился и воспитался в свой первый, самый важный год на молоке чужой женщины». Тем временем завершились экзамены у старших детей, наступили «вакансии» (каникулы. — Н. Н.) на шесть недель. Соня следовала советам знаменитого московского врача Захарьина, считавшего, что учить детей летом, даже немного, не нужно. Необходимо снимать с ребенка заботу об уроках, чтобы ум отдыхал, чтобы появились новые силы к осени.

Сама же Соня в период кормления грудью обязательно читала какой‑нибудь английский роман. Таким образом, выкормив девятерых детей, перечитав уйму английских книг, она лучше изучила язык. Лёвочка же после завершения романа «Анна Каренина» постоянно штудировал Символ веры, Иоанна Дамаскина, Библию, книги по догматике церковного учения, совершенно забросив свои художественные сочинения, обозвав их «пустяками», не вкушал соблазна денежного вознаграждения, избегал рукоплесканий за свой «ничтожный» труд, «измарал» много бумаги, изучая богословие. Теперь он засыпал в своем кабинете под портретом Артура Шопенгауэра. А Соня в это время смотрела на мужа со страхом, предполагая в нем «странную» болезнь, просила Бога, чтобы она быстрее прошла. Лёвочка все осуждал, за все страдал и переносил весь гнев на жену и детей, а еще на тех, кто богат и счастлив. Среди писателей ходили слухи, запущенные Григоровичем, поддержанные Катковым, что Лев Николаевич «помешался».

Роды Сони на некоторое время прервали работу мужа над его «Исповедью», в которой он излагал свой взгляд на жизнь, но после того, как послеродовые волнения поутихли, он дописал новое сочинение, всем поведав о своей прежней «неправильной» жизни.

Теперь в яснополянском доме все, кажется, было по — настоящему. У дверей гостя встречал с иголочки одетый лакей в эффектной ливрее, которую украшали медные пуговицы с графской короной. Соня величала себя исключительно графиней, понимая, что звание «жена писателя» уже в прошлом. Желая, больше чем когда‑либо, соответствовать титулу «графиня», на что ее невольно вдохновлял образ Александрин Толстой, шелест платья которой всем напоминал, кто в доме хозяин, «неутомимая» Соня превращалась в мудрую Софью.

А муж тем временем посещал тюрьмы, остроги, «умышленно» искал людские страдания, все осуждал и отрицал, уже не говел в пост, просил жену, чтобы постного для него она не заказывала, предпочитая есть аппетитные мясные котлеты, предназначавшиеся ею для детей. Лёвочка охотно ездил в Москву, чтобы подыскать достойных учителей и гувернеров для своих старших мальчиков. Он обращался в «Контору для рекомендации гувернанток и учителей», а также в «Общество гувернанток». После долгих мытарств нашел тихого, по — своему наивного учителя Ивана Михайловича Ивакина, очень образованного, оказавшегося прекрасным филологом. А потом в их доме появилась m‑lle Cuillod, хорошо знавшая английский и немецкий языки, но, к сожалению, не обладавшая музыкальными познаниями, что, конечно, огорчило Софью. Ее беспокоило и поведение Ильи, который мог целые дни проводить на охоте, отбился от рук и совсем не хотел учиться.

Но гораздо больше Софью тревожило поведение мужа. Однажды, кажется, 2 марта 1881 года, она отправилась в Тулу, чтобы навестить знакомое семейство Лопухиных. У заставы при въезде в город услышала об убийстве Александра II. Она была в ужасе от услышанного, стала расспрашивать: как подобное могло произойти? Что ж, мало ли под государя бомб подкладывали, на этот раз карету разорвало и царя убило. Лёвочка же узнал о происшедшем, когда гулял по шоссе, от итальянского мальчишки, путешествовавшего вместе с шарманкой и птицами. Вернувшись домой, мрачный, как будто был приговорен к казни, он вызвал в гостиную, где всегда пил кофе, учителя Василия Ивановича Алексеева, чтобы посоветоваться с ним, посылать ли ему письмо Александру III с просьбой о помиловании преступников. В это время Софья стояла за дверью и все слышала. Не раздумывая, она вбежала в комнату и гневно прокричала: «Если бы здесь не было Льва Николаевича, то я приказала бы вам убираться вон!» — и указала учителю пальцем на дверь. После этого Софья еще долго не могла успокоиться.

Муж между тем не оставил намерения обратиться с письмом к наследнику престола. Как‑то он задремал в своем кабинете на кожаном дедовском диване и увидел страшный сон, как его, Толстого, казнили. Но казнил не Александр III, а он сам казнил себя. Лёвочка верил снам, считал их провозвестниками судьбы. В общем, сон еще больше убедил его в необходимости осуществления задуманного. Он тотчас же написал письмо царю, обращаясь к нему как человек к человеку, прося воздать «добром за зло». Это письмо он передал Н. Н. Страхову, который должен был вручить его Победоносцеву, обер — прокурору Синода. Софья не преминула добавить свою приписку о том, что муж послал письмо государю против ее воли. Как она и предполагала, обер — прокурор самым категоричным образом отказался передавать письмо Александру III.

Софья была возмущена ужасно «злобным» отрицанием Церкви, тем, как муж грубо разрывал свои отношения с православием. Поэтому она решительно отказалась участвовать теперь в переписывании его сочинений. На первых порах Софья еще машинально, по привычке, переписывала мужнин трактат «Исследование догматического богословия», но вскоре поняла, на что посягал Лёвочка. Она быстро сложила рукопись, добавив к ней только что переписанные ею листы, и положила на стол с такими словами: «На тебе! Кому хочешь давай, я эту гадость переписывать не стану!» Софья по — настоящему взбунтовалась и, дав волю ярости, с негодованием прокричала: «Сержусь и возмущаюсь!»

Теперь ей казалось, что дом наполнен только одними разговорами о смертной казни. Как‑то к ним в гости заехал Петр Федорович Самарин, давнишний их знакомый, крупный помещик, предводитель тульского дворянства, которому Лёвочка стал пересказывать историю смертной казни, а тот, как показалось мужу, «с улыбочкой» ему ответил: «Надо вешать их». Что здесь началось: муж метался, не зная, как поступить с гостем, может быть, все‑таки промолчать, а может, «вытолкать в шею», и закричал: «Зачем же вы тогда приехали ко мне?!» А после добавил: «Мне страшно быть с вами» и с этими словами покинул зал. Софья постаралась как‑то «замять» конфликт. Вся сложность ее положения заключалась в том, что она была полностью согласна с Петром Федоровичем, негодовавшим по поводу чрезмерной распущенности крестьян в деревнях, и была не согласна с мужем, который обрушивал весь свой гнев на помещиков за их «дикое» отношение к народу — кормильцу. Лёвочка очень резко спорил со своим оппонентом, который, напротив, был очень спокоен и корректен. Софье удалось утихомирить разбушевавшегося мужа, и чаепитие продолжилось, к немалому удовольствию хозяйки, которая потчевала гостя вкусными сухариками. Вскоре муж попросил прощения у Самарина за свою вспыльчивость, объяснив свое поведение исключительно большой любовью к людям.