рассчитывая как можно дольше побыть на воле, подышать свежим воздухом. Больше ничего. Заглянув в провал, увидел полуразрушенные ступеньки с обвисшими перилами, захламленные битым кирпичом и штукатуркой комнаты верхнего этажа... Здесь-то судьба и протянула ему спасительную руку. Решение шло молниеносно. Миг — и он спустился вниз по крутой сорванной крыше, очутился перед покореженными ступеньками. О том, что не удержится на них, упадет с этой головокружительной высоты, что там, внизу, его перехватят, он не думал. Где можно было бежать, он бежал, где приходилось прыгать — прыгал, чуть было не подернул ногу, в кровь разбил колено, но ни на что не обращал внимания. Скорей! Скорей! Наконец перед ним мелькнул последний пролом в стене — выход на улицу...

Очутившись на тротуаре, он заставил себя успокоиться, не спешить. Так безопаснее. Площадь Богдана Хмельницкого обошел стороной, вдоль тихих скверов, тянувшихся справа до самого бывшего Михайловского монастыря. Иногда наклонялся и подбирал с земли каштаны, заполняя ими карманы. Он все еще жил чувством, что смерть ему не грозит, и это придавало ему смелости. На Большой Житомирской встретился с эсэсовцами, но ни единым жестом не выказал страха или беспокойства. И лишь за Сенным базаром, когда до Самсоновской оставалось несколько кварталов, стал думать о том, куда ему идти дальше. Домой нельзя показываться, это ясно, они в первую очередь наведаются туда. Какое-то время надо перебыть где-нибудь в другом месте, подальше от своего района. Например, в Дарнице или на Куреневке. На Куреневке дедов кум, заядлый рыбак и пасечник Перепелица; дед Иван, когда ходил к нему в гости, не раз брал с собою и внука, чтобы тот полакомился медом. Давно это было, но Володя и сейчас помнит хату в глубине сада, знает, как туда попасть не только с улицы, но и через огороды, помнит щедрых хозяев. Да, лучше всего ему остановиться у них.

За Покровским монастырем, где улица Артема плавно спускалась вниз, увидел своего соседа Володю Шевчука. Будучи старше лет на семь, Котигорошко не посвящал паренька в тайны подполья, но они дружили почти на равных. Увидев сейчас своего соседа, Шевчук бросился к нему с объятиями.

— Выпустили?

— Бежал, — тихо ответил Володя и, предупреждая дальнейшие расспросы, увлек парня в открытую калитку. — У тебя есть клочок бумаги?

— Закурить? Есть газета.

— А карандаш?

— Есть.

— Нужна твоя помощь, Вова.

С Шевчуком передал записку Третьяку.

— Но пойдешь не сам, пусть лучше сбегает твоя сестренка, Оля, за тобой могут следить. И еще одно. К моей маме не приходи, она и так будет знать, что я убежал.

Они попрощались.

В семье Перепелицы Володю приняли как родного. Он сказал, что скрывается от набора в Германию. Поверили или нет, но не расспрашивали. Жена Перепелицы, Одарка Степановна, еще моложавая, полная, с душевной добротой в глазах, сперва накормила Володю чем могла, вдосталь напоила компотом. Когда он ел, смотрела на него ласковыми карими глазами и приговаривала:

— Грушки, грушки лучше бери, в жидком какой наедок.

В разговор вступал и Перепелица:

— Э, жена, никто не знает, что лучше.

Володя помнит: это была его любимая поговорка. Предложит на рыбалке дед Иван: «Пойдем туда удить, там лучше», а Перепелица в ответ: «Никому не известно, где лучше». Дед Иван: «Посидим в такой холод в саду, чего зябнуть на реке, ведь дома лучше». А Перепелица свое мелет: «Никто не знает, где лучше». От какого поучительного случая пошла его философия — тоже никто не знал.

Время притупляет все, даже самые тягостные переживания. Прошло два, три дня, и Володя уже по-иному вспоминал все ужасы пережитого: как его арестовали, как готовили к пыткам, как слышал стоны в застенках, прощальные выкрики людей, которых вели на казнь, побег. Любил в своем воображении рисовать события, происшедшие после его побега. Полицаи покурили, поболтали, потом окликнули его: «Эй, ты, долго еще ковыряться будешь?» В ответ молчание. «Кому говорим, слышишь?» Ни звука. «Вот мы тебе дадим...» Крепко же, наверное, гестаповцы дали им за ротозейство. Могли расстрелять. А может, приказали доставить беглеца живым или мертвым, чтобы загладить свою вину. И полицаи сейчас шныряют по Киеву, как ищейки, а он спокойнейшим образом вылеживается в доме Перепелицы на куреневской окраине...

Прошла неделя. Чем дальше, тем сильнее Володей овладевало желание повидать маму, деда Ивана. Он так истосковался по дому. Уже не вспоминал своего пребывания в гестаповской тюрьме, переносился мысленно в круг их маленькой, дружной семьи, где так приятно было читать по вечерам Шевченко, Лесю Украинку, Пушкина. Читала мама, недавняя учительница, а они с дедом слушали, вникали в смысл, любовались мамой, которая читала вдохновенно, как на уроках украинской литературы школе. Над Киевом ночь, все притихло под жестоким режимом комендантского часа. Притихли и они, наглухо занавесив ряднами окна. Но с ними Пушкин, Сосюра, Маяковский, с ними слово Правды — то слово, что и поднимает дух, и веселит, и стоит на страже обиженных, и снимает головы с плеч... В такие часы особенно приятно было ощущать себя частицей народа, непокоренного и борющегося, который дал человечеству гениев.

Прошло девять дней. Володя все сильнее тосковал, случалось, что и места себе не находил. Где-то Егунов, Доброхотов, Татос Азоян готовят новые удары по оккупантам, выпускают листовки, а он здесь вскапывает огород, таскает ульи со стариком Перепелицей, пьет компот... Неужели его еще разыскивают? Разве у гестаповцев нет других дел? Уже несколько раз Володя порывался идти, но сдерживала мысль, что, явившись преждевременно, может привести за собою «хвост».

Прошло одиннадцать дней. Володя сделал предварительную разведку: прошелся по Куреневке, побывал на Подоле. Все хорошо. Никто его не задержал, не проверил документов, хотя по дороге встретились и патруль и полицаи. К своим хозяевам вернулся с взвешенным решением — на следующий день он отправится домой. Так и сказал старому Перепелице:

— Завтра я отчаливаю, хватит лодырничать. Спасибо, то приютили меня, я этого никогда не забуду. Но у меня есть еще одна просьба к вам...

— Давай говори, — отозвался старик.

Немного поколебавшись, Володя попросил:

— В ящике для инструментов я случайно обнаружил финский нож. Если можете, подарите мне. Плохо, когда при себе ничего нет...

Перепелица уважил его просьбу.

В этот последний вечер Одарка Степановна расщедрилась даже на четвертинку пшеничной. Где