А вторая моя половина хочет в голос не засмеяться даже, а заржать, влепить Маше мощную оплеуху и заорать, чтобы она убиралась уже на хрен к своему папочке и ныла там, уткнувшись ему в грудь, а если ей хочется остаться здесь, то пусть заткнется и живет по моим правилам!

Я выбираю компромисс. Молча стою, пока Маша не выдыхается и не уходит с плачем в ванную. Бросаю ей в спину, что уезжаю, и надеюсь, вернувшись, застать ее в другом состоянии. Она придет в себя, и мы сможем поговорить спокойно. Маша молчит. Я слышу, как она всхлипывает. Мне уже плевать.

Я еду к гаражам, открываю гараж Крота, нашу штаб-квартиру, и, вытащив кирпич из стены, запускаю руку в дыру и выуживаю пэкидж с двадцатью граммами белого. Дверной лязг становится первым аккордом моего ночного уличного трека.

Выйдя на улицу, я глубоко вдыхаю воздух. Закуриваю. Достаю телефон и набираю Птицу – ты как? Я могу сейчас подвезти. Встреча с Птицей – то, что мне сейчас нужно. Возможно, я приму его приглашение и зависну до утра на одной из закрытых пати.

* * *

Есть такой прикол – в три часа утра выехать на центральную городскую улицу, остановить машину посреди проезжей части, отключить двигатель и включить аварийку. Ощущения – нереальные. Знакомый до последнего кирпичика, изученный до неровного шва кладки центр становится другим среди ночи, когда нет людей. И ты начинаешь думать – а так ли все реально на самом деле? Не является ли твое ежедневное окружение – Крот, Пуля, Маша, Тая, Вернер, «Орбита», Озик, Штефа, менты – лишь сном, плодом твоей фантазии? Вдруг ты сейчас лежишь в криогенной капсуле, пока твой космолет с дикой скоростью летит в черной космической пустоте, а флэш-набор проигрывает в памяти выбранный тобой сон на тему «Россия начала XXI века, будни наркодилера», а следующими снами значатся «Покорение Эвереста» или «Крестовые походы»? Или ты – жертва синтетического меганаркотика, вызывающего длительные галлюцинации с полной потерей собственного я, и лежишь сейчас на грязном полу какого-нибудь голландского сквота, обдолбанный насмерть, с тянущейся изо рта на подбородок нитью вязкой слюны. Твои глаза полузакрыты, зрачки закатились, а рядом в аналогичных позах раскинулись полтора десятка наркош со всей Европы.

Обычно эти мысли вызывают смех – но не в три часа утра, когда твоя машина на аварийке стоит посреди пустого, словно вымершего города.

Птица, обряженный в ярко-голубую кожаную куртку и белые штаны, ждет меня у ворот старой автостоянки. Когда я ловлю его фигуру фарами, Птица щурится, стреляет пальцами-«пистолетами» с двух рук, а затем, картинно присев, указывает направление парковки, походя на сошедшего с ума регулировщика-трансвестита.

Птица – человек-отгруз. Мне нравится его позитивная энергетика. Я прекрасно понимаю, что он скольз­кий, ушлый и в отношениях со мной его заботит только прибыль, которую он может поиметь от нашего сотрудничества, – но, несмотря на все это, с ним приятно общаться. Он трет какую-то залипуху, рассказывает истории, как он раньше здесь работал, анекдоты.

Мы меняемся – деньги на пакет, и Птица вдруг замолкает. Это происходит внезапно, и я только теперь понимаю значение выражения «оглушающая тишина». Подсознательно я уже понял, что произошло, но сопротивляюсь догадке, будто мое желание или нежелание способно изменить реальность.

– Прости, Дэн, – вполголоса говорит Птица, и я в первый раз вижу его таким серьезным, – ничего личного. Удачи тебе.

И Птица уходит за машины, а я слышу сзади шелест шагов и не могу заставить себя обернуться. А когда оборачиваюсь, моя жизнь идет под откос.

– Привет, Денис, – улыбается майор Дудайтис, доставая из кармана наручники, – руки, будь добр, перед собой…

Это моя работа – сломать его. Если я чего-то стою, я его сломаю. Мне будет жаль его, ведь он хороший парень. Но у меня нет выхода. Что бы сегодня ни произошло – закончится все так, как нужно мне, других вариантов нет.

Идет мелкий, редкий и противный дождь, из тех, для каких трудно выбрать режим работы дворников. От нашего дыхания стекло машины запотевает изнутри, и мне приходится приоткрыть окно.

– Продажу я записал, Денис, – говорю я. – Сколько там у тебя? Двадцать граммов, тридцать? Лет на семь потянет. Семь лет, Денис. Треть того, что ты прожил.

Он молчит. Сидит, уставившись на дорогу перед собой и сцепив губы.

Я нарочно еду медленно. Мне кажется, это подчеркивает неотвратимость. Я твой Харон, Денис. Я перевожу тебя из одной жизни в другую. И я хочу дать тебе время понять это. Поэтому я коротко хмыкаю и молча закуриваю новую сигарету. Пачку я бросаю на торпедо, так, чтобы высунувшиеся желто-крапчатые фильтры соблазнительно смотрели в сторону Дениса. Он курящий, а в те полчаса, прошедшие после задержания, у него не было шанса взять сигарету. Когда он попросит разрешения закурить, он мой.

– Молчи, Денис, молчи. Все так начинают. Тебе потом надоест, ты знаешь? – Он даже не пожимает плечами, чтобы показать, что до него доходит смысл моих слов. – Когда сидишь, Денис, многие вещи по-другому начинаешь видеть и понимать. У тебя в голове как тумблер срабатывает – щелк! – и ты уже думаешь: а вдруг «это» – не так, а «то» – по-другому? Ты сидишь и потихонечку сходишь с ума, а то, что ты просидел всего месяц, а осталось еще сто раз по столько же, сводит тебя с ума окончательно, и тебе хочется рассказать все – просто чтобы выслушали. Чтобы поговорить с людьми. Чтобы тебя поняли. Чтобы в тебе увидели человека, а не осужденного. Ты все расскажешь, Денис, в твоих силах сей-час решить, какой ценой тебе это обойдется…

Денис давит зевок, не раскрывая рта. Сучонок.

Я торможу, не доезжая до здания милиции ста метров. Дождь успокоился и продолжает идти скорее из упрямства. Капли бьют по стеклу, набухают влагой, чтобы через мгновение прочертить стремительную кривую вниз. Я снова закуриваю и опускаю стекло со своей стороны – ненамного, но редкий дождь залетает и сюда, и моя щека с левой стороны покрывается моросью.

Я сижу и курю, предоставляя Денису время, чтобы рассмотреть здание ментовки, треплющихся о чем-то ментов на выходе.

– Видишь во-о-он ту дверь? Вот в нее ты войдешь, а выйдешь только через семь лет. Если вообще выйдешь. Пошли?

– Пошли, – спокойно отвечает этот сопляк и в первый раз за все время смотрит на меня. В его глазах я не вижу ни паники, ни испуга. На секунду мне даже кажется, что где-то в глубине души он рад такому обороту. – Пойдемте.

– Ты же в тюрьму сядешь, – слабо отбиваю я. – Ты что, сесть хочешь?

– Да! Сяду! Сяду, отсижу свое и выйду! И никто меня больше долбить не будет!

– А, так ты герой у нас?

– Да.

– Сам погибай, товарища выручай, да?

– Пойдемте.

– Пойдемте? Пойдемте? Ты у меня, сучонок, так сейчас пойдешь…

Я чувствую приход. Дрожащая волна гнева проходит по ногам и рукам, и я не замечаю, что по-стариковски трясусь. Мне стоит больших трудов удержаться, чтобы не вытащить этого сопляка из машины в дождь и не вбить ему в горло его уверенность, не втоптать ногами в морду его нахальство и самодовольство. Нога пляшет на педали сцепления. Я начинаю мелко, истерично смеяться и не могу заставить себя прекратить смех – глядя на парня, я понимаю, что легко могу убить его сейчас, насмерть затоптать, вбивая ребра в легкие, заставляя захлебываться собственной кровью, могу забить его прямо здесь, в луже, в ста метрах от милиции, и ничего мне за это не будет. Меня заводит даже не безнаказанность, а сложившаяся между нами интимность в этой машине с запотевшими стеклами.