о портовых сооружениях, здесь суда просто «сталкивали на воду» в начале промыслового сезона и «вытягивали на сушу» в конце, а причалы – это для тех, кто в море собирается в датских башмаках, а значит, баловство одно! Затем они спорили о праве людей приходить в церковь с мокрыми ногами и ссылались на то, что Христос, мол, ходил по воде, и тому подобные истории. Но вышло все так, как бывало и в более поздние времена: пока люди спорили за столом переговоров, сам этот стол, незаметно для них, перемещался в будущее. Порой ожесточенные споры – лишь тихий аккомпанемент к большим переменам. И когда пронесся слух, будто норвежские китобои хотят соорудить себе причал, вышло так, что акулятники согласились: если пастору удастся раздобыть средств, то ради бога, пусть себе строит такую прибрежную веранду.

Пастор Ауртни использовал свои связи в кофейнях «внизу» (так здесь иногда называли столицу), и ему удалось выхлопотать из казны средства для постройки причала. И тут выяснилось, что лучшее место для причала было напротив церкви: посредине косы на внутреннем берегу фьорда. Причал как раз и привиделся ему там – он увидел его с крыльца по окончании мессы, когда провожал взглядом сегюльнесцев, идущих на взморье к своему шестивесельнику. А через год было возведено и само сооружение – именно на том месте, где он его предвидел.

Глава 3

Ось фьорда и новый год природы

Потом, когда пастор стоял один на дне Сугробнокосской ложбины, высоко над поселком, – длинный одинокий юноша, вышедший на полночную прогулку в день первого с момента постройки причала летнего солнцестояния, – тогда он увидел все как есть: что здесь он, сам того не подозревая, проявил некую гениальность в планировке. Эта мысль явилась ему тогда, на пороге церкви после службы, словно бог иного рода. Ведь здесь, на прямой, проведенной по середине фьорда, были: солнце, церковь и причал. Первое, полуночно-красное, стояло на поверхности моря на севере, идеально располагаясь на одной линии с церковной колокольней и причалом-коротышкой, так как тень от церкви прочерчивала расстояние от солнца до самого конца причала. Все это вместе образовывало одну красивую ось фьорда от севера к югу: от солнечной ладьи через церковный корабль до рыбачьей лодки.

Тут пастору Ауртни вдруг вспомнился рассказ, который он слышал в конторе ландсфогта в Рейкьявике, где он одно время работал секретарем, ведь его почерк славился красотой и четкостью. Датский чиновник, поживший в великом Париже, на все лады расхваливал ландсфогту размеры и многолюдность этого города. «Каждый дом там – как скала в ущелье Альманнагьяу[49], и жильцов в нем не счесть. А в городе таких насчитывается десять тысяч!» А чтоб как-то упорядочить такое безобразие, в городе проложили из конца в конец широкие проспекты-оси, с юга на север и с востока на запад, и они разбили город на кварталы. «Так что можно, например, проехать, ни разу не повернув, от площади Бастилии до Елисейских Полей, а по дороге будет Ратуша и великий музей Лувр. И все это по одной ниточке, протянутой сквозь древнеегипетское «игольное ушко» посреди площади Согласия, а конец этой нити выходит из самой Триумфальной арки. И эта дорога называется Axe historique – памятная ось».

В глазах пастора Ауртни новый причал сделался Бастилией, церковь – площадью Согласия, а алое солнце – Триумфальной аркой. И вдруг пастор увидел – в один зардевшийся умогорячительный миг, – как от новой оси его Коса заполняется домами, так что пустого места не остается, а улицы продлеваются в море по причальным столбам: из Сугробной косы вырастает множество пирсов и причальчиков, словно лучи, а на земле поднимаются бесчисленные трубы поднебесной высоты и изрыгают белые облака тумана. А за Косой стоит в тихой заводи множество парусников, так что Затон выглядит как одна сплошная палуба, а мачты образуют безлиственную и беспарусную чащу.

Но что здесь произошло?

Преподобный Ауртни был совершенно сбит с толку – но постепенно пришел в себя. Он перетащил в свой фьорд целый Париж, а заодно и весь французский флот. Когда это видение растаяло, действительность открылась его взорам вновь: плавающее в море перед причалом красносолнце, коса с четырьмя деревянными домами, тремя сараями и горсткой жалких хижин под дерновыми крышами да бугорков-землянок. Перед ближайшей к церкви хижиной он увидел бродящего старика-призрака: Сакариас, завернувшийся в белую простыню, опирался на струю собственной мочи у восточного угла огорода.

Юный священнослужитель прошагал вниз по склону, качая головой над своим прихотливым видением, – но одновременно отметил про себя тот факт, что место расположения причала он, вероятно, выбрал правильно. Затем у него вновь пошла кругом голова: как же сильно один человек способен изменить жизнь целого фьорда! И чем ближе он подходил к поселку с его жиротопной площадкой, загоном для отсадки овец, рыже-пятнистыми коровами хреппоправителя и сероватыми ярушками врача, чайками на взморье, крачками с их криком и вороном на коньке церковной крыши – тем все яснее понимал, что именно ему выпадет участь застроить здесь следующие участки домами.

Он легким шагом проскакал по камешкам через шумливый ручей на отроге горного склона, а затем пошел мимо Хреппоправительского дома, по овечьей тропке за церковью, – и к себе в Мадамин дом. Осторожно закрыл дверь и тихонько прокрался к себе наверх. Хотя из комнаты работников в подвале раздавался гул голосов, а из кухни гром кастрюль, старые мадамы уже легли и спали своим мирным сном вечности: бородки пуховые, лона освященные. Интересно, скольким моим коллегам доставалось в наследство от предшественника целых две женщины? – подумал преподобный Ауртни, кладя волнистокудрую голову на подушку. Но хотя они во многих отношениях милы, они же такие чертовски старые… да, и пахнет от них дурно! – усмехнулся он про себя. Мне нужно обзавестись женой! Но где найти приличную партию? Здесь либо одни сплошные коровы, либо дурочки. Пожалуй, новая экономка недурна, только сложена крупно.

На самом деле он был убежден, что тайно помолвлен с умной девицей хорошего рода из Бильдюдаля[50] – Вигдис Торгильсен, дочерью торговца, но сейчас с тех пор, как он получил от нее последнее письмо, прошло уже шесть месяцев. Его он прочитал в день святого Торлаука, один у себя в комнате, этот текст был ему как музыка, и его сердце подыгрывало в такт. На следующий день он сел в церкви и облек эту музыку в органные ноты – пальцы у него закоченели, а дух пламенел. Эту мелодию вместе с ответным письмом он отправил с первым в том году кораблем, – но от нее пока не