было вестей. За те четыре года, что прошли со времени их тайного обручения, их письма никогда не бывали в пути больше двух месяцев. А сейчас, очевидно, возникло какое-то затруднение. А вдруг она узнала о том, что с ним произошло во время выпускного путешествия? Он отстал от товарищей и проснулся в землянке в Кеплавике в чужих объятьях – а улыбка у незнакомки была щербатая. Он, конечно, знал, что его новое начальство, Бог, простит его, ведь выпускникам Пасторской школы чуть ли не буквально рекомендовалось перебеситься в промежутке времени от выпуска до рукоположения, чтоб потом их жертвами не пали их же прихожанки. Но Вигга-то никогда бы не простила, что он мог так оступиться! И наверняка ведь об этом разболтали! В той бадстове спало по меньшей мере пятнадцать человек. И все, будь они неладны, ухмылялись! Распроклятой утренней ухмылкой!

Наверняка сейчас рыбы принесли на хвостах эту историю на Западные фьорды. Да, наверняка все кончено, к тому же таким бесславным образом – он променял лучшую в стране невесту на беззубую деваху из землянки! Пастор закусил губу и наклонился, чтоб выглянуть в окно своей комнаты, которое выходило на север. Время было – четверть второго, всего пять минут до восхода солнца. Он облокотился на прохладный подоконник и стал ждать, а по его бурным мыслям плавал облик Вигдис.

На улице была вершина лета – единственный настоящий Новый год природы, и он разворачивался, привычно соблюдая все обычаи подобных праздников. В без десяти час солнце отступило при дивно-алом пении облаков, и тут же все птицы замолчали и спрятали голову под крыло. Этому правилу подчинились даже чайки и большинство крачек. Словом, у румяной полуночной богини был заведен обычай в ночь солнцестояния купаться в море, и это солнцекупание длилось ровно двадцать девять минут. А потом оно вставало из своей купальни, с солено-желтым ликом, и поднимало всех из постели: принимайте красоту мира! Садитесь на вершину ваших дней! Живите сегодня ночью, чтоб завтра вы могли умереть! Однако эти пожелания осуществил лишь один новый пастор, который подождал, глядя сквозь стекло, пока солнце не поднимется как следует над гладью моря, а потом улегся на покой.

Над этими северными одиночеством и скукой царило ясно-светлое небо, одновременно совсем пустое и до отказа полное: опустошенное, так как в нем не было ни хлопот, ни тревог – но исполненное духа, полное веры. На море перед косой была мелкая рябь, а позади косы – затонное затишье, и на кочках и дерновых крышах – травиночное безветрие. Вот послышалось, как хлопнула дверь склада торгового товарищества «Крона», а потом – ничего, лишь одинокий вопль крачки со взморья. Здесь вершилась прекраснейшая ночь в году – но жители фьорда проводили эту ночь во сне по причине усталости и изможденности. Горше всего та нищета, при которой нельзя позволить себе даже бесплатное!

Глава 4

Мочебдение

Если мы задержимся на этой картине чуть подольше, то увидим: в светлый зал – фьорд – просунулась человеческая голова; ведь сейчас двери церкви с торжественной медлительностью открылись на дорожку, и через порог переступил белобородый старый лысун с белой материей на плечах. Он повернулся, закрыл за собой, а затем осторожно заковылял по тропинке по направлению к причалу, а под его льняным балахоном проглядывали серые расхлябанные шерстяные подштанники и такого же цвета носки, а обуви на нем не было.

Старый Сакариас в середине лета спал всегда мало. Тогда в его мочевом пузыре бывало светло, и он часто ходил по огородам и тунам, радуя истосковавшиеся по дождю одуванчики своими струями – многочисленными, короткими, отвесными. Во время этих своих мочебдений он бродил по всей косе, делал свои замеры освещенности или сидел в церкви, пережевывая псалмы. Он уже почти одолел целый псалмовник. Но после появления нового причала его ночные блуждания всегда заканчивались у него, – а потом он осторожно шагал на доски. И каждую ночь он делал по причалу на один шаг больше, а после этого со всех ног бежал обратно, словно его угораздило шагнуть на те блистающие мостки, которые Господь кладет перед своими лучшими людьми, чтоб облегчить им переход через Райскую реку, – но немногие решаются пройти по ним, ибо сияние рая на том берегу столь ярко, что конец мостков кажется висящим в воздухе.

«И куда это ведут эти мостки?» – думал про себя Сакариас, отступая к дому, – а на следующий вечер приходил сюда снова и делал по причалу еще один новый шаг.

Глава 5

Светлопечальные летние ночи

А где же Гест? Уже семь дней прошло с тех пор, как мальчик пропал. Столько же дней молчал Лауси – и ему не спалось. Как такое могло случиться? Мальчишка просто испарился. Даже собака Юнона не заметила, куда он делся. В море? Неужели? Ну, к берегу пока еще ничего не прибивало. Французский бот тогда уже ушел, норвежский пароходик тоже. Они поднимались на оба судна – он и Хавстейнн, хреппоправитель, но ничего не нашли, ничего не услышали. Как же мог такой шалун, такой пухляш вдруг взять и пропасть с глаз солнца и семнадцати человек? Какое колдовство унесло его с великолепной новой сцены – причала? Может, его поглотило солнце? И он с чавкающим звуком исчез в луче?

Светлыми вечерами Лауси сидел перед своим домом, на видавшей виды скамеечке, на которой обычно точили косы, и не сводил глаз с косы, причала, которому от роду была всего неделя, – проклятого причала, где полным-полно шурупов и четырехдюймовых гвоздей. Ему казалось, что именно на этом причале лежит главная ответственность за это внезапное исчезновение. И как же он скучал по мальчику! Не только из-за того, что Гест был сыном его друга Эйлива – и, соответственно, его совесть была отягощена: это же последний отпрыск рода из Перстовой хижины! – а потому что при возвращении мальчика в Сегюльфьорд старик весь ожил: наконец в его доме появились жизнь, надежда и будущее, быстрый ум, собеседник. Все беседы с тещей он уже давно исчерпал, тем более что старуха перестала разговаривать, а с женой он довольствовался просьбами: женщины под шестьдесят мало что могут рассказать, а работник Йоунас сбежал из этих мест, посадив пару лисьих глазок в ту неподатливую почву, которую представляла собой его дочь Сньоулёйг. На этой неделе, когда его вызвали в Перстовый по плотницкому заказу, Лауси почувствовал, что ему не хочется домой – на хутор, лишившийся мальчика, – и он остался ночевать, хотя до дому ему был всего час пути. Восвояси он