Поскольку у нас как у группы отсутствовал один элемент, а именно альбом, который представлял нас наиболее адекватным образом, идея Билла попала в самую точку. Продюсировать живую запись мы наняли Эдди Крамера. Биллу удалось нанять фотографа Фина Костелло, который работал над вышеупомянутым альбомом Uriah Heep, а название Alive! мы позаимствовали у концертника Slade. Итак, все лето 1975-го мы записывали наши концерты, начав с аншлагового Cobo Hall в Детройте, где Костелло заснял аудиторию — между прочим, двенадцать тысяч человек, для обратной стороны обложки. Лицевую сторону конверта пластинки мы тоже сняли в Детройте. Мы проехали до Мичиган-Пэлас, места, где прошли наши лучшие ранние концерты и находилась репетиционная база, на несколько дней для подготовки к записи концерта в Cobo.

Люди спорили, насколько Alive! чисто концертная запись, или же она потом улучшена. Ответ прост: она, безусловно, улучшена. Но не для того, чтобы что-то спрятать и всех обдурить, а просто — ну кто захочет бесконечно слушать ту или иную ошибку? Или расстроившуюся гитару? Ради чего? Ради истинности? На концерте ты слушаешь и смотришь, и ошибка, прошедшая незамеченной в зале, на пластинке будет жить вечно. Мы, собственно, хотели добиться звучания как на нашем концерте, и что для этого требовалось, то мы и сделали. Взрывчики усилили записью звуков палящих пушек, потому что в зале они так и звучат. Публика завелась, слушатель тонет в толпе. Только так можно было воссоздать наш стероидный концерт. Мы понимали, что люди, которые отрывались вместе с нами на концерте, хотели слышать то, что они запомнили и прочувствовали.

Мы также сделали, чтобы толпу было слышно сквозь музыку — ну, как на концерте. Просто в то время большинство живых альбомов звучали так, как будто они записаны в студии, а аплодисменты появляются только на коде, в паузах между песнями. Но мы хотели запечатлеть именно атмосферу концерта. И вот задняя сторона конверта — дань уважения тем фэнам, которые так шумели, что превратили все те шоу в гигантскую веселую тусовку.

Для альбома KISS Alive! мы не смогли бы выбрать лучшего продюсера, чем Эдди Крамер. Его совершенно блистательная работа в студии и инновации в улучшении записи — это не просто нечто потрясающее, это настоящие открытия. У него на кольцах пленки, иногда длиной по двадцать футов, были записи разной реакции публики. Петли эти растягивались на микрофонных стойках; вы не услышите нигде одинаковых криков толпы. И вот всеми этими стойками с петлями он уставил студию, и мы могли включить какую угодно реакцию публики — от шепота до криков. Я бы сам, понятно, никогда до такого не додумался — ну, чтоб нарезать пленки, крутить их постоянно, и по желанию включать/выключать любую реакцию публики, просто подняв их или опустив. Просто гениально.

Когда мы уже наносили финальные штрихи, одним из поводов для раздора стало барабанное соло — затянутое и скучное. Солирование вообще не было сильной стороной Питера — он чаще звучал как Рики Рикардо на бонгах, чем как рок-барабанщик, выколачивающий достойную сольную партию. Плюс к этому соло, которое в концерте было центральной частью, мощной скрепой (из-за связки с шоу и реакцией публики), в альбоме может прозвучать ну очень тупо. Так что эту часть мы сократили.

— Не вернете соло, — пригрозил Питер, — уйду из группы.

Вздохнули.

Привычная канитель.

Результат — почти всё шоу, такое, как мы делали на том этапе, — передавал звуковую притягательность концерта группы KISS. Наконец мы сделали запись, слушая которую, переносишься на концерт. Гигантский шаг, отделяющий ее от трех первых студийных альбомов.

Дизайн тоже получился отличным. Фото аудитории, фото группы практически со всеми нашими сценическими эффектами, и слово каждого участника группы поклонникам. Мы написали эти текстики, чтобы представить характеры Звездного мальчика, Демона, Человека-кота и Космического путешественника. Мой персонаж, понятно, всегда был очень ярким, и свой текст я выстроил так, чтобы не дать ему гендерную определенность. Она адресовалась широкой аудитории. Когда я писал фразу: «Дорогие любовники, ничто не возбуждает меня более, чем видеть, как я вас завожу», я понимал, что из нее можно вычитать про любовь гетеросексуальную, гомосексуальную и бисексуальную. Меня эти поверхностные суждения не страшили. Я вообще воспринимал как комплимент то, что меня все находили привлекательным, все меня хотели независимо от пола и сексуальной ориентации. Никакой угрозы своей мужской природе и личности я не видел. Если б я был геем, то я совершенно точно этого бы не стыдился и не скрывал, но дело в том, что я не гей. Мне с моей сексуальной ориентацией комфортно настолько, что меня не отвращает ни андрогинность, ни уязвимость. В моем персонаже, по крайней мере. Уязвимость, тонкость — не то, что я показывал вне сцены. Слишком неуверенным в себе был еще.

В турне после выхода Alive! лежал однажды ночью в отеле в постели с женщиной. Она вдруг поворачивается ко мне и говорит так удивленно: «А мой парень считает, что ты гей». «Ну, — говорю, — предупреждение его явно не сработало: ты ж не устояла».

С выходом Alive! все изменилось. По ощущениям — как смотреть на закипающую воду, которая вот-вот круто забурлит. У нас так же — вот-вот, и все понесется со страшной скоростью. Публика на концертах — прямо наэлектризована. В 1975 году наши концерты — реально проходили в каком-то религиозном экстазе.

До того момента у нас шел постепенный прогресс, так что я никогда не ставил под сомнение, что в конце концов мы добьемся многого. И несмотря на серьезные финансовые проблемы, масштаб которых я в то время, похоже, недооценивал, я вообще не волновался за то, что из-за слабых продаж альбомов группа распадется. Но с другой стороны, становилось уже все меньше знаменитых групп, с которыми нам можно было бы выступить. Мы бесили хедлайнеров нашим диким шоу, так что возможности наши скукоживались.

И тут вышел Alive! — и нам словно все двери распахнулись. В одну ночь игра поменялась. Внезапно мы стали работать в статусе хедлайнеров на таких огромных площадках, на которых не выступали даже на разогреве. Я поначалу нервничал, поскольку еще не приобрел опыт общения с двадцатью тысячами человек. Но как только понял, как себя вести, то нервы накручивались у публики, а не у меня. Поначалу пришлось учиться взаимодействовать со зрителем в последнем ряду. Я должен был ухитриться аж дотуда донести всю энергию нашего шоу / цирка / религиозного собрания, которой мы так гордились. Чем больше публики — тем труднее твоя работа: все надо умножать на двадцать тысяч. И я чувствовал себя помазанником на такой подвиг.

От меня потребовалось некоторое время проб и ошибок, но вскоре я понял, что могу. Я даже думал, что на самом деле у меня это чертовски хорошо получается.