– Просто делай, что говорят!

Страх колотился в груди так, что она и сама вся дрожала. И каждую секунду молилась: лишь бы с ребенком все было хорошо.

Тянущая боль между тем быстро усиливалась. А к полуночи стала просто невыносимой, словно ее вилами кромсали изнутри. Передышки наступали все реже. Оксана искусала губы в кровь, сдерживая крики. В самый пик охватывало малодушие. Казалось, что терпеть уже нет сил, что хочется одного: чтобы эта дикая боль поскорее закончилась. И тут же она себя проклинала за минутную слабость и отчаянно бормотала, что готова терпеть что угодно, лишь бы с малышом все обошлось.

* * *

В пустом родильном зале стоял холод. Но Оксана ступала по ледяному кафелю в бахилах на босу ногу и ничего не чувствовала. Медсестра уже закрыла окна, но дыхание все еще слетало с губ облачками пара.

Лампы дневного света с мерцанием и гулом рассеивали бледно-голубоватый свет. Акушерский стол холодил тело сквозь тонкую, влажную от пота ткань рубашки. Но Оксана едва ли это замечала. Вообще всё происходящее казалось нереальным до жути.

Голоса, крики акушерки «Тужься!», собственные хриплые стоны слились в один протяжный гул. А потом всё закончилось…

Оксана не успела и взглянуть на ребенка, как его сразу же унесли.

– Он не плакал? – заметалась она. – Он не плакал? Я не слышала! Почему его забрали?

– Куда?! Лежи! – рявкнула старая акушерка, положив грелку со льдом. – В реанимацию мальчонку унесли.

Всю ту страшную Оксана терзалась в неведении: где её малыш, что с ним? Удалось узнать лишь то, что сам он не дышал. А утром заведующая отделением заглянула в палату и пригласила ее к себе.

– Ребенок-то был желанный? – спросила зачем-то.

От дурного предчувствия у Оксаны заломило в груди и острым спазмом свело горло. Не в силах вымолвить ни слова она торопливо закивала.

Заведующая ещё ничего не сказала, лишь посмотрела на нее с жалостью, а Оксана уже тихо, тоненько завыла.

– Нееет, – выдохнула со стоном. Затрясла головой. – Нет. Нет!

Всё, что было потом, она едва помнила. Обрывочные фрагменты перемешались как в сломанном калейдоскопе: ее истерика, крики, неизвестно откуда-то взявшиеся медсестры. Тогда ей точно что-то вкололи. Потому что затем навалилось тупое оцепенение.

Позже ей пытались объяснить, что ребенок родился нежизнеспособным, что никаких шансов не было, и никакой вины медперсонала тут нет.

– Судя по внешним аномалиям, у ребенка был фетальный алкогольный синдром… микроцефалия, недоразвитые челюсти, уплощение переносицы… Ну и пороки… сердце, легкие… – бубнил лечащий врач. – Это последствия, так называемого, пьяного зачатия. Даже если бы он выжил, то остался бы глубоким инвалидом до конца своих дней. Поэтому, раз уж решили завести ребенка, надо отказаться от спиртного. Заранее. Потому что есть риск, даже если употребляли не накануне, а за неделю, за две, за три… Минимум два месяца нельзя пить, чтобы избежать таких вот осложнений.

Глядя на ее апатичный вид, он, очевидно, решил, что она смирилась и успокоилась, а то и понимает, что вся вина на ней, оттого позволил себе небольшое, слегка пафосное назидание.

– Пьяное зачатие – это всегда лотерея, только цена проигрыша очень высока – здоровье или жизнь ребенка.

– Я вообще не пью, – бесцветным голосом на автомате отозвалась Оксана.

– А отец?

– Какой отец? – не поняла она.

– Ну, отец ребенка.

Оксана подняла на него глаза, пугающе пустые, и ничего не ответила.

– Вы ведь плановое УЗИ только два раза делали? – спросил врач. – Почему не сделали в третьем триместре? Оно бы показало…

– Не было возможности.

Ординатор тяжело вздохнул.

– Возможность есть всегда, – буркнул он себе под нос почти неслышно. – Было бы желание.

Из роддома ее перевели в гинекологию. Продержали неделю, а забирал её отчим. В этот раз он ехал осторожно, хмуро поглядывая на нее и не находя, что сказать. Спросил только:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ – Ты как?

Оксана пожала плечами и отвернулась к окну. После той истерики за все три дня она не проронила ни слезинки. Да и не хотелось плакать, вообще ничего не хотелось. Наверное, потому что плачут только живые, а она умерла, думала Оксана, равнодушно глядя на проплывающие мимо заснеженные поля. Душа ее умерла, одна пустая оболочка осталась. А разве оболочка способна чувствовать, страдать, плакать? Нет.

Однако, когда она вошла в дом, когда увидела в своей комнате отглаженные и бережно сложенные пеленки-распашонки, её буквально скрутило. Рухнув на колени возле детской кроватки, она разрыдалась в голос.

глава 30

Вскоре Оксана уехала. Оставаться в родном поселке не захотела, слишком болезненно откликалось в ней всё, что касалось пережитой трагедии. Не доработала даже до конца учебного года. Хотя ее уговаривали и мать, и директор школы. И даже немногословный отчим обронил:

– Да как ты там будешь совсем одна?

Но было невмоготу видеть жалостливые лица соседей и знакомых. А как-то раз она случайно услышала обрывок разговора двух коллег по школе:

– По-моему, наша Оксанка малость тронулась, – говорила одна. – Я её вчера остановила на улице, говорю про педсовет, а она смотрит на меня… даже не на меня, а сквозь меня, словно ничего не видит. И не слышит. Потому что не дослушала до конца и пошла себе дальше. Ни слова не сказав. А я стою как дура. Будто сама с собой поговорила.

– Ну, немудрено. Такое горе…

– Ну, если по-честному, то ей радоваться надо, что ребенок этот её умер. Грех так говорить, конечно. Но слышала, что у нее уродец родился. Весь больной. Это, считай, или себя похоронить, или сдавать его куда-то… где таких держат, не знаю…

Оксана тогда проглотила ком, загнала поглубже боль и внезапно вспыхнувшее желание вцепиться в коллегу. Прошла мимо них, смущенных ее появлением, не сказав ни слова. Лишь сжала кулаки так, что ногти вонзились в кожу. А буквально через несколько дней уехала. Решила начать всё с чистого листа.

Восстанавливаться в университете после академа не стала. Решила, что в новой жизни не должно быть ничего прежнего, иначе, чувствовала, не выкарабкается. Увязнет в своем горе и действительно сойдет с ума. Забрала документы и поступила в педагогический колледж.

Примечательно, но в колледже нагружали их под завязку. Учиться приходилось гораздо усерднее, чем в универе, впрочем, тем лучше – меньше времени оставалось на тягостные