не верю в грех и искупление. Добиваться прощения глупо. Поскольку надо мной не довлеет фигура Бога, я сама делаю ставки и сама их повышаю. Вместо греха и искупления у меня есть мои комнаты.

Правильно ли я тебя поняла? Дарвин женился на кузине? А ты улавливаешь иронию? Он создает теорию эволюции, в которой четко прописано, что кровосмешение приводит к мутациям, а после женится на своей родственнице.

А знаешь, я передумала! Я хочу с ним встретиться! Я сделаю для него комнату.

Аврора

Потрясение Авроры

Итак, на мой дом готовилась облава. В день пожара на фабрике клиент, выходивший из переулка, увидел наши лица, прижавшиеся к окнам; со стороны мы, наверно, были похожи на скрывающихся от закона беглецов – столько растерянных детских лиц. Клиент оповестил власти. Когда мы узнали о готовящейся облаве – не надо удивляться, среди моих источников есть и полицейские чины – нам понадобился план побега, и хотя на этот счет у меня имелись разные соображения, та странная девочка из другого мира в конце концов убедила меня, с точностью до последней детали пересказав все, что случилось со мной и детьми за последние несколько недель, хотя мы с ней никогда не встречались.

Именно всезнающая девочка предложила самый перспективный план: бежать по воде.

Я окончательно решила ей поверить, когда она показала мне монетку, которую, по ее словам, всегда носила с собой, – монетку в один цент, отчеканенную на заре Америки, с женщиной, чьи волосы развевались, как львиная грива.

– Когда эта монетка только вошла в обращение, – сказала она, – люди сочли ее ужасной. Женщина казалась им ненормальной, чудовищной. Косматая ведьма, говорили они. – Она вертела монетку в пальцах. – И про меня так говорили, – заметила она. Ее черные волосы, падавшие до лопаток, тоже были косматыми, спутанными, но это выглядело красиво. Я вытянула руку и хотела дотронуться до них, но она отпрянула. Рука так и осталась висеть над ее головой. Эти разговоры – о монетке, девочке, о женщинах, детях и чудовищах – пробрали меня до печенок.

Есть город в городе, населенный женщинами и детьми.

Осторожные, хитрые, пронырливые девочки с едва оформившейся грудью шныряют в чреве города, учась жить в ритме его приливов и отливов. Воинственные жены с языками беспощадными, как хлысты, и туловищами мощными, как крейсер. Уборщицы, кухарки, горничные, которым не на что надеяться, и это делает их безрассудными. Шайки маленьких воровок с голодными глазами, в которых проблескивает и пробуждающаяся сексуальность, и неуемное желание выжить. Мелкие амбиции сталкиваются с влечением и вступают с ним в сговор. Город, населенный женщинами и детьми, меняет свою предполагаемую социальную структуру. «Все ради женщин и детей», – гласит привычный нарратив, но женщины и дети тут создают собственное общество, свою подпольную экономику, на самом дне, где обитает самое низменное, и этот нарратив намного глубже.

А эта девочка – она приготовила нам невероятный план бегства. Помню, у меня аж голова закружилась от ее решимости. Но история, которую она мне поведала в обмен на доверие, меня пленила.

– Эту историю рассказал мне отец, – начала она. – Но она о моей матери. Астер долго носил ее в себе; думаю, он умирает оттого, что так долго носил в себе эту историю, – добавила она, и на ее лице отобразилась печаль, которая была намного тяжелее ее маленького тела.

– Это история веретенщицы, – сказала она. – Садись в зеленое кресло, и я поведаю ее тебе.

И она начала.

– Когда отец впервые увидел мою мать Сваёне, у него случился припадок. Иногда мне кажется, что он жалеет, что не умер тогда, внутри этой картины – он падает на землю, она садится рядом и кладет его голову себе на колени.

– А что это был за припадок? – спросила я. Ее рассказ пока не захватил меня целиком.

– Эпилептический. Люди с эпилепсией раньше очень страдали. Попадали в тюрьмы и лечебницы, куда прежде свозили всех подряд – проституток, бедняков, сирот. Если мы однажды еще раз встретимся, я расскажу тебе историю Сальпетриер, знаменитой больницы, открытой на месте бывшей пороховой фабрики. В твоем времени там будет учебный центр для изучающих мозг.

Мне не терпелось услышать продолжение.

– Но что случилось с твоим отцом?

– С моим отцом все в порядке. Просто иногда время от него ускользает, потому что ему очень тяжело нести груз своей жизни. Поэтому я здесь. Но ты должна меня выслушать. Можешь сидеть тихо, пока я рассказываю, и замереть как статуя?

И я поняла. Моей задачей было слушать.

Моя мать изучала якутский язык. Мать моего отца была якуткой. Когда отец познакомился с матерью, он знал по-якутски лишь несколько фраз, скорее даже отдельных слов. Он вырос в якутской деревне на участке плоскогорья, находившемся рядом с бывшим лагерем для заключенных. Бывшие заключенные учили крестьян выращивать картофель и выживать: вся жизнь в этом месте протекала на грани жизни и смерти. После катастрофы большинство деревенских занялись охотой и собирательством. Уезжать им было некуда. В лесу недалеко от деревни жила одна женщина; она дала отцу ожерелье из костей и сказала, что то якобы принадлежало его матери. Она не знала, чьи это были кости – человеческие, оленьи или чьи-то еще.

Может, то были даже кости его матери или другой женщины. В таких глухих деревнях слухи множатся и разносятся по ветру.

Его отец был ссыльным – так рассказывали. Говорили, он убил солдата. Никто не знал какого, знали лишь, что он был в форме и у него была винтовка. Был ли он охранником? Военным? Отец отца – мой дед – возможно, был якутом, а может быть, и нет; кого отец ни спрашивал, те не могли дать ему четкий ответ. Кто-то из деревенских говорил, что его волосы были черными, как ночь; другие – что он был светловолосым; третьи утверждали, что он был евреем или украинцем, четвертые качали головами и говорили, что он был турок или кто-то еще. Он мог быть чьим угодно сыном из любых краев, но отец знал, что кем бы он ни был, вокруг него были лед, вода, земля и кровь.

Отцовские родители умерли, когда ему не исполнилось и трех. Их застрелили во время какой-то облавы; так рассказывали. Обоих похоронили в земле у деревни, так близко к дому, что иногда он слышал, как их кости пели на ветру. А может, ему это просто чудилось.

Его вырастили всей деревней. Люди, которых сослали