— Что случилось-то, Арсений Иванович? — участливо, но с сомнением спросил Хромов.

— Сердце шалит. Подлечиться надо. Нервы, Игнатьич, нервы. Ну, записывай.

И принялся раздавать указания на время отсутствия.

Зайцев поленился, а Паша Старый к Берману сходил. Ещё накануне вечером, ещё до разборок с бандой узурпаторов бумажных. Тело ныло, ходить не хотело совсем, а хотело лежать и пить тёплый отвар из целебных трав, что приготовили мужики, довольные наказанием зарвавшихся блатных.

Лагерный люд немудрящий, любит простое и понятное. Вот лютует козёл или урка, а вот он лежит поломанный. От первого страшно, и люди делают, что скажут, пока перебора не случится в страхе, тогда люди сами лютовать начинают. А от второго весело и хорошо, тогда люди тоже делают, что скажут, но недолго — доброе в памяти не держится и человек берега теряет. Страх надёжней. Он долго душу держит.

Отвара Паша выпил, и легче стало. Взял и для профессора, налил в термос, который берёг для особых случаев. Не жаль термоса. Есть важнее вещи.

Берман лежал на кровати, устланной белыми простынями, укрытый тоже белой простыней. Не пожалел хозяин. Из предплечья торчала игла капельницы, что-то лилось по прозрачной трубке в вену старого профессора. Обе кисти рук в гипсе. Губы разбиты, один глаз заплыл лиловым отёком, но второй вполне бодро сверлил Пашу.

— Что происходит? — хрипло спросил Берман.

— Ты про это? — Паша повёл головой, показывая на чистую и прибранную палату.

— И это. Но я про тебя. Ты-то как на своих ногах ещё ходишь?

Паша рассмеялся.

— Не знаю, что ты им скормил, Берман, но меня решили не добивать. Так, помяли слегка. Помолчал и серьёзно, жёстко, но с уважением, спросил: — А что ты им такого скормил, профессор?..

Потом долго говорили. Сначала про допрос, а потом о жизни. Больничный шнырь из молодых арестантов пару раз заглядывал. Один раз не выдержал:

— Старый, со всей уважухой к тебе, заканчивал бы ты. Ночь уже. Зайдут менты.

— Не зайдут, — ответил Паша, — ступай, братец.

Оба хотели поговорить о главном, и оба не могли приступить, но время шло, и Паша спросил:

— Так что же они теперь знают, профессор?

— Правду, — чуть помолчав, ответил Берман. — Я не мог им соврать, они бы поняли. И я сказал правду.

Паша тяжело вздохнул.

— Я им рассказал то, за чем они пришли. Правду, такую, чтобы они захотели уйти, — поморщился одной стороной лица профессор. — Чтобы они очень поспешили, но на помощь никого не звали.

Очень хотелось начать трясти Бермана, но было нельзя, потому Паша просто поскрипел зубами и стал качался на стуле.

— Они теперь знают, — продолжил Берман, — что некий беглый каторжанин несёт очень важный компромат на всё руководство и всех сотрудников центрального аппарата УПБ. Обо всех их связях и недвижимости. Я рассказал, как смог это добыть здесь, и они обязательно вернутся, чтобы такого больше не повторилось. Но пока уважаемые офицеры очень взволнованы и очень хотят поймать этих людей. А нас отложили на потом.

— Почему ты думаешь, что они не поднимут всех своих бойцов свободных? Дело-то важное для них. Погоны на кону и свобода.

— Нет. Молодой, который зверствовал на допросе, захочет сам отличиться. Группу возьмёт малую, чтобы внимания не привлекать, и пойдёт. Этот младший научный сотрудник очень хочет стать доктором наук.

Паша подумал.

— Если у этого младшего не получится взять беглых сразу, если потеряет кого из группы, если шухер у них начнётся, тогда надо же будет ему вызывать большую подмогу?

— Тогда придётся, конечно. Такой вариант не исключён. Но есть хотя бы шанс.

Долго ещё Паша сидел на стуле у кровати. Поил страдальца отваром. Даже угостил сигаретой, поддался на просьбу. Молчали.

— Читал Толкиена? Жертвенность как подвиг… — начал было Берман и замялся, увидел, как Паша сморщился. — Хорошо, помнишь фильм «Властелин колец», Старый? — спросил он, затянувшись.

— Смотрел, — медленно протянул Паша, соображая, к чему это.

Фильм он смотрел и старый, ещё начала века, и последний, уже в голограмм-версии. И пересматривал раз двадцать с другими арестантами. Чем дольше сидит зэк, тем больше он смотрит фильмов. Или читает и перечитывает книг. Откусить час у вечности на зоне — бесценно.

— Помнишь бой армии Арагорна перед воротами Мордора? Как думаешь, зачем это было нужно? Безумное сражение без шансов на победу, вызов на бой непобедимого врага, огромные потери, с риском для собственной жизни. Зачем?

— Чтобы хоббитам помочь. Чтобы Саурон отвлёкся.

Берман одобрительно кивнул и поморщился от резкой боли.

— Вот, — проговорил он.

Паша посмотрел на него отсутствующим взглядом.

— Спи профессор, — сказал он.

Встал, поправил Берману простыню и медленно вышел.

Глава 19. Хозяин «Печоры»

Денис Александрович любил вечер и чем старше становился, тем меньше стеснялся этого. Ровно в 18.00 он выходил из кабинета, сколь важными бы ни были дела. По молодости и рьяности возбуждался, когда вызывал шеф. Чем выше занимал должность, тем важнее становились шефы и причины вызовов. Но возбуждение это постепенно теряло остроту, хотя случалось всякое: расскажи кому, ответит, что опаснее и важнее некуда. Опыт, думал Денис Александрович, вот в чём он заключается — в онемении нервных окончаний. Ты просто перестаёшь чувствовать.

После Конвенции, ареста и возращения на службу с серьёзным повышением в должности, Денис Александрович часто ловил себя на мысли, что не может представить себе чего-то по-настоящему пугающего и способного терзать болью и сомнениями изнутри. Он хорошо спал и не терял аппетита. Сохранил спортивную форму: соответственно возрасту — шутила жена, когда он иногда, усмехаясь, рассказывал, что проверял функциональные показатели и они снова немного снизились. Но он всё равно сильнее сверстников в спортзале. «Сильнее, ты всегда был сильнее», — говорила Татьяна. Было смешно, конечно. Раньше ты был просто сильным, а сейчас — «соответственно возрасту». И возраст сильнее тебя, каким бы ты ни пытался казаться самому себе.

Первые годы после возвращения нравились Денису Александровичу безоговорочно. Власть, к которой он так долго шёл, обволакивала его мягким туманом, проникла куда-то внутрь, стала им самим. Власть давала силу управлять другими, почти неограниченным их количеством, и почти без ограничений определять их судьбы. Власть оказалась универсальным растворителем зла. Сколько бы его ни было сотворено — власть объясняла и оправдывала всё самим своим наличием и своей необходимостью.

Денис Александрович очень скоро, возможно, потому, что время было сконцентрировано и рождало поток событий необычайной важности, сначала почувствовал, а потом принял как должное то, что вынужден быть неограниченно жестоким. Это оказалось обязательным условием сохранения