— Ты же хочешь, чтобы твоя сестра была счастлива, Орейо? Значит, сделаешь все, чтобы она меня приняла. Как ты правильно сказал, я растил ее не для того, чтобы запереть в спальне. Оставим это, как последнее средство.

Одно-единственное письмо, один-единственный конверт! Но…

Дружба с корсарами, тайная разработка алмазов, вооруженные налеты и грабежи княжеских кораблей, двойная бухгалтерия и гостья, живущая в охотничьем домике на окраине леса, привели бы на плаху любого — кроме Йарры. Граф же просто исчезнет. А потом вернется — за ним и за Лирой, как однажды за Стефаном.

Жить хотелось. Трусость? Пусть так.

Тим наплевал бы на себя, продолжай Йарра относиться к Лире, как к дворовой девке, но с осени граф вел себя безукоризненно. Безукоризненно настолько, что по долине ползли слухи, будто Сиятельство влюблен, и, кажется, никто, кроме Тимара, не замечал расчетливого блеска холодных голубых глаз. Сама же Лира, успокоившись, не видела ничего странного ни в изматывающих тренировках — она и раньше жила ими, ни в моделировании сражений, прыгала от радости, когда граф построил ей лабораторию, с успехом взламывала замки, добираясь до запертых подарков, и все чаще улыбалась Йарре.

А если влюбится? А если Йарра снова причинит ей боль?

А как же он? Он сам?..

От всех этих мыслей во рту появлялся кислый привкус, как от дешевого пойла, подаваемого в деревенских трактирах.

Прогоняя хандру, Тим умывался обжигающе-холодной водой и составлял план на день. Разобраться с пойманными браконьерами. Проверить подготовленные для посева овса поля. Проверить, как идет ремонт амбаров — для семенного и пищевого зерна, которое в ближайшие дни начнут поставлять из Лизарии. Отправить госпожу Миару в госпиталь — пусть старушка ужаснется грязным жаровням и заставит служанок вычистить сажу, а с ней — остатки наркотика. Почта. Прошения. Межевой спор. Не забыть открыть счета на имена тех, кто осиротел милостью Лиры.

…надавать бы ей по заднице, как в детстве!

В обещание Лиры быть осмотрительнее он не поверил ни на гран; оставалось лишь надеяться, что девчонка сделает правильные выводы после устроенной им встряски и впредь будет лучше заметать следы — Тимару дурно становилось при мысли, что кто-то другой мог обнаружить дохлых мышей у жаровни и связать в одну цепочку алхимические изыскания Лиры, беспробудный сон, сваливший всех, кто был в госпитале, мертвых зверьков и смерти солдат.

К дверной ручке был привязан гибкий стебелек одуванчика. Совсем свежий, с едким белым соком на месте излома, он указывал ярко-желтой головкой налево.

Вы когда-нибудь держали на ладони новорожденного щенка? Еще слепого, жалобно скулящего и пытающегося посасывать ваш палец? Теплого, с влажной бархатистой шкуркой и черным живым носиком? Его хочется приласкать, защитить, спрятать от окружающего мира, чтобы он никогда-никогда не узнал, что такое боль, холод и голод.

Примерно так же я себя чувствовала, глядя на тот одуванчик. Я его даже снять не решалась — все гладила, гладила желтую головку, водила пальцем по липкому стеблю… Потом сообразила, что веду себя, по меньшей мере, странно — упаси Светлые, увидит кто-нибудь, как я глупо улыбаюсь дверной ручке, — и поспешно спрятала одуванчик в карман.

И пошла налево.

Невероятно двусмысленная фраза получилась…

Следующий одуванчик лежал на подоконнике. Третий — на карнизе стенной панели. Четвертый указывал на лестницу, а пятый нашелся через два этажа. Фиалка направила меня во внешнюю галерею, ландыши привели в северное крыло, а ярко-алая гербера — как он влез в оранжерею?! — указала на приоткрытую дверь пустующих покоев.

— Алан?

— Я здесь, — отделилась от стены темная фигура.

Сначала я смутилась, даже испугалась немного, таким огромным он показался — Лесной медведь, вставший на задние лапы, честное слово! — но потом тряхнула головой и решительно обняла его — это же Алан! Мой Алан! Самый лучший, самый земляничный друг на свете…

— Как я рада тебя видеть! — тихо сказала я. И сразу же обругала: — Ты зачем бинты снял? Рано еще!

— Надоели, — отмахнулся парень. — Боги, Лаура… — Алан уткнулся носом мне в макушку, тяжело вздохнул и вдруг стиснул — крепко, до боли. — Не могу поверить, что это ты… Как же мне тебя не хватало! Я чуть с ума не сошел! Все время думал — как ты, что с тобой!.. Я ведь люблю тебя! Очень, очень люблю!..

Он совсем не умел целоваться, но с лихвой компенсировал отсутствие опыта напором и страстью — я даже пикнуть не успела, когда его рот накрыл мои губы. Я опешила, вытаращив глаза, уперлась ему в плечи — но Алан не отпустил.

— Потом дашь мне по физиономии, — прошептал он, и я затихла. Мне было любопытно — я ведь ни с кем, кроме графа, не целовалась. Честное слово, всего лишь любопытно!

А потом стало смешно — таким неуклюжим был поцелуй. И губы — мягкими, и вкус — больничным, совсем не похожим на горьковатое табачное вино. А еще он почему-то считал крайне важным затолкать свой язык ко мне в рот. Фу…

— Все, хватит. Отпусти, иначе действительно по физиономии получишь, — отвернулась я.

— Тебе не понравилось?.. Это из-за шрама, да? Я теперь урод…

Светлые, ну что я могла на это сказать? «Нет, не понравилось»? Ну… Да. Наверное, так было бы честно и правильно. Потом стоило бы отчитать парня за снятые бинты и отправить обратно в госпиталь, пока его не хватились. А еще — придумать правдоподобное объяснение его исцелению.

Но я сказала другое. Тоже правду, но… Не ту, что следовало.

И потому случилось то, что случилось.

— Ты не урод, ты дурак. Йарра убьет тебя, если узнает.

Я даже шаг назад сделала, чтобы не провоцировать… уже не столько друга, сколько сильного молодого мужчину, чьи плечи закрывали дверной проем, а ладонь была вдвое крупнее моей.

— Я сам его убью, — угрюмо и как-то очень спокойно сказал Алан. — Я ведь все знаю, Лаура, знаю, что он с тобой сделал. В Эйльре я не защитил тебя…

Не защитил, сбежал, как трус, как последняя сволочь… Прыгнул в ночь, скатившись по водосточной трубе… Но далеко не ушел — его окружили стражники, и первый же выпущенный болт впился в плечо.

— Следующий будет в шею.

Скованные за спиной руки, связанные ноги, лошадиный бок перед носом. Тошнота и противная слабость. Каменный мешок, где он мог сидеть, лишь согнув колени. Холод, озноб, сырая солома. Болт в плече. Боль. Темнота…

Яркий свет, резь в глазах, голоса — прокуренный, низкий, и резкий, отрывистый. Запах спирта и лекарств.

— У него заражение начинается. Почему сразу не привезли?

— Приказа не было.

— Когда его ранили?

— Трое суток назад.

— Почему не перевязали?