погостить, давно собирался, да все некогда, недосуг.

Мне стало скучно и тоскливо. В непрошеном собеседнике томила бившая в глаза сытая пустота и в то же время что-то настораживало, не то «влезание в душу» при назойливых попытках завязать разговор, не то колючий взгляд бегавших глаз. Я уже хотел отойти в сторону, как вдруг с лица человечка сбежало беспечное выражение и его пропитый голос отрывисто произнес:

– Ваши документы!

Привычным жестом был отогнут лацкан полушубка и сразу возвращен в прежнее положение. Из тайника матово мелькнула какая-то бляшка, дававшая ее владельцу право задержать среди вольных людей любого показавшегося подозрительным: вдруг – беглец из лагеря? Вот ради чего передо мной разыгрывалась комедия с невинными вопросами. Вздрогнув, будто наступил на змею, я достал и с отвращением протянул сыщику справку об освобождении, подписанную его хозяевами. Он тупо смотрел в бумагу, медленно шевеля губами, потом сложил, вернул ее мне и пошел прочь. Я поглядел ему вслед с чувством омерзения. Люди по-разному добывают себе хлеб.

Подошел поезд, все вагоны были закрыты. Я вскочил на подножку и, отворачиваясь от ледяного ветра, боясь хоть на миг отпустить поручень, промчался до Ингаша. Назавтра вернулся в Пойму с паспортом. Теперь-то я уже совсем вольный гражданин.

Жизнь внесла уточнение: такой вольный гражданин, как я, не имеет права вернуться домой, на запад страны: он должен (должен!) остаться на работе в лагере, но теперь это зовется «работой по вольному найму», а для того, чтобы это осуществилось и было незыблемо, он обязан сдать паспорт в отдел кадров отделения лагеря.

Все это было предписано спущенной в низы директивой ГУЛАГа. Поэтому ее жертвы стали называться «директивниками». Таковых насчитывалось довольно много; теперь, отбыв – ни за что – шесть, вместо назначенных пяти, лет заключения, я пополнил их число.

– Можете остаться у нас «машинисткой», – сказал мне вольнонаемный главный бухгалтер Кузьма Иванович Дудин. Он хорошо относился к заключенным, в голосе его звучала озабоченность по поводу моего трудоустройства. – Работали вы как надо, штаб весь обслуживали. Но у «машинистки» зарплата дохленькая, жить на нее трудно, хоть и не семейный вы…

Сдавая паспорт в отдел кадров за зоной, я столкнулся в коридоре с Сергеем Викторовичем Синельниковым, который когда-то приносил мне печатать «простыни» с «технико-экономическими показателями» плановой части штаба. Сейчас, вдруг освобожденный «по чистой», то есть в связи с прекращением дела, он был назначен начальником 6-го лагпункта – того самого, где я содержался в 1940 году. Синельников предложил мне переехать на шестой и занять пост заведующего пекарней.

– Сейчас война, продуктов не хватает, и много рук – жадных и бесчестных – тянется к хлебу – говорил он убежденно. – На пекарне нужен честный человек.

– Сергей Викторович, не по мне это дело. Меня там красивенько обворуют. Из-под замка вытащат муку или хлеб. Должен же я временами отлучаться, а ночью спать, наконец.

– Тогда, может быть, пойдете ко мне секретарем? На том и поладили. В доме солдатки я ночевал на скамейке у кухонного окна, из которого постоянно дуло; может быть, вдали от столицы лагерного отделения легче найти сносное жилье? С другой стороны, секретарские доходы, хоть и малы, но вероятно можно будет завести огород с картошкой да моркошкой? 13 февраля я перебрался на шестой лагпункт.

Потекла своеобразная жизнь. «Гражданин секретарь», как меня теперь называли заключенные, следил за доставкой писем этим работягам, напряженно ждавшим очередных весточек из дому; сопоставлял списки вольнонаемных дежурных на лагерной кухне: учитывал количество освобожденных по болезни на каждый день; переписывал приказы начальника лагпункта Синельникова – не на бумагу, которой из-за войны не хватало, а на обструганные доски, постепенно образовавшие «деревянный архив». Заведующий овощехранилищем Михаил Николаевич Концевич приютил меня в своем доме. Того, что выдавали на карточки, не хватало, и по выходным дням я то возился на своем огороде, то ездил в Пойму докупать кое-что для еды на имевшемся там рынке. Среди покупок бывало твердое молоко. Эту жидкость хозяйки, державшие коров, ставили на мороз, молоко застывало, потом его выбивали из мисок и на прилавках появлялись бело-желтые кружочки. Их покупали, на зимней сибирской улице они не таяли, а уж дома-то не забудь положить кружочки в посуду.

Бывая в Пойме, я встречался с Арпеник Джерпетян, которую все ее знакомые звали просто «Арфик». Ее освободили незадолго до меня из того же Комендантского лагпункта, она тоже была «директивником». Когда-то учившаяся в Московском литературном институте, Арфик теперь была банщицей. Но прошлого не перечеркивала. Я приходил в крохотную ее комнатку при поселковой бане, мы вели долгие разговоры о поэзии и прозе. Однажды я даже стал переводить стихами ее написанную по-армянски поэму, которую она посвятила близившемуся восьмисотлетию Москвы. Поговорив, мы угощались ломтиками холодного вареного картофеля с луком и подсолнечным маслом, Арфик почему-то называла это приготовленное ею кушанье «английским блюдом».

Как-то раз Арфик сказала:

– Хочу в будущий выходной съездить в Тинскую – двадцать километров от Поймы в сторону Ингаша. Надо там, на рынке, загнать носки теплые, новые, из Москвы полученные. Сменять на крупу или муку или что-нибудь из продуктов.

Когда в следующий раз я зашел к Арфик, то не увидел ни крупы, ни муки. Вместо них на столике, за которым Арфик и ела, и писала, лежал толстый том Шекспира из полного дореволюционного издания. Здесь были «Король Лир», «Макбет», «Отелло» и другие сокровища.

– Вот, – с гордостью сказала молодая женщина, – вот что на носки выменяла, приобрела прямо на рынке. Без крупы проживу, без Шекспира – нет. Будем вместе читать.

И это когда мы, «директивники», вели полуголодную жизнь! К моему горлу подступил комок.

– Здорово, – только и смог я произнести. – Будем вместе читать.

Начальник лагпункта Синельников распорядился, по согласованию с узником-врачом Кочетковым, ежедневно варить и давать заключенным хвойную настойку – все-таки в ней присутствуют какие-то витамины. У входа в столовую появился бачок с настойкой, а возле него – седобородый человек, разливавший напиток в подставляемые кружки. Это был содержавшийся на 6-м лагпункте Сидамонидзе, местоблюститель патриарха всея Грузии. Как только мне об этом сказали, я пригласил Сидамонидзе в свой секретарский «кабинет» – комнатку рядом с начальничьей и попросил его поучить меня грузинскому языку. Я до сих пор помню сверкающие живым блеском глаза на усталом старческом лице и доныне храню грубые листочки оберточной бумаги с грузинскими словами, каллиграфически выписанными рукой местоблюстителя патриарха. Как и при изучении других языков, меня прежде всего занимали обозначения простейших общечеловеческих понятий: «земля», «вода», «небо», «отец», «мать», «один», «два» и так далее. Сравнение разноязычных слов для одних и тех же явлений и предметов давало обильную пищу для моих размышлений