Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…Лето 1944 года кончалось. Однажды, зайдя в санчасть, я увидел в углу на скамейке тело, накрытое простыней. Мне сказали: у юноши-армянина завтра кончался срок заключения, а сегодня он решил пойти на лесоповал в последний раз, попрощаться с тайгой. От падавшего дерева отвалился небольшой сук, ударил юношу в висок, смерть наступила мгновенно.
Позже, зимой, мне предстало как бы продолжение скорбного зрелища. Был ясный морозный день, когда воздух как будто звенит от стужи. У санчасти, во дворе зоны, понуро стояла запряженная в повозку лошадь. На повозке помещался наспех околоченный ящик, в нем лежал обнаженный труп, вынесенный из стационара. Возница-заключенный вышел из санчасти с дощечкой, на которой значились «установочные данные» умершего: номер личного дела, фамилия, инициалы, статья уголовного кодекса, по которой он был осужден, срок заключения, начало и конец этого срока. Больше ничего. Возница приподнял крышку ящика, бросил дощечку на лицо покойнику. Она звонко стукнулась об окаменевший нос и провалилась куда-то вглубь. Живой человек тронул вожжи, лошадь поплелась, увозя мертвого человека к проходной. Через одиннадцать лет, уже в тайшетском заключении, я услышал: за проходной охранник молотком разбивает череп мертвецу – так надежнее, потому что вдруг заключенный притворился мертвым, а там, в лесу, куда его отвезут, выскочит из гроба и давай бог ноги! Враги народа, они ушлые, на все горазды.
Синельникова «за мягкотелость» сняли с должности начальника лагпункта еще в апреле. Конечно, инженер. Может, еще и непонятные книжки читает, какой из него начальник лагеря? Прислали хмурого и жесткого Василия Алексеича Иванова. Этот меня невзлюбил, до поры до времени терпел, потом, осенью, отставил от секретарства.
Пришлось искать новую работу. Как-раз понадобился предствитель от Нижне-Пойменского отделения на инвентаризации лесных складов нового подразделения лагеря – в Тунгуске. Меня послали туда. Тунгусское подразделение, недавно основанное среди еще более глухой тайги, чем старые «лаг-точки», располагалось километрах в двадцати пяти за 6-м лагпунктом, где я жил. Местный поезд ходил редко, я отправился по шпалам пешком.
Тайга прекрасна. Кто однажды ее увидел, тот не забудет стройных и сильных деревьев, прозрачных родников и чистого, наполненного хвойным запахом воздуха. Но жизнь тайги отравлена проклятием рабского труда и скорбью, витающей над лесными могилами загнанных узников. Тысячи подневольных бригад, сотни тысяч безвестных могил.
Если бы тайгу не отдали тюремщикам, она могла бы стать земным раем.
…Ты помнишь?
В закате зимнем
Снегов золотое море,
К лесам и вершинам синим
Уносится лыжный след,
Я мчусь по нему.
Навстречу
Вечерние мчатся зори,
И ветра мне сладки речи,
Как сладок любовный бред.
И вдруг я увидел нежность.
Стремительность в каждом нерве,
В ресницах – небес безбрежность
И льдинок солнца хрусталь.
Я тихо промолвил: «Пайва!»
И ты отвечала: «Тере!»
И судеб двойная лайва
Помчала нас вместе в даль.
Как хочется, чтобы все на земле было совершенным!
Я быстро шел по шпалам, оглядывая бежавший назад бесконечный лес. Кругом было пустынно и тихо, в чутком покое серого осеннего дня, наполненного неподвижным светом, стук шагов отдавался резко и остро.
– Стой!
Что такое? А, это я прохожу мимо какого-то лагпункта и меня окликает часовой с охранной вышки.
– В чем дело?
Я ведь уже «вольный», значит, могу и так разговаривать с охраной – недовольно, возмущенно.
– Кто такой?
– Вольнонаемный!
– Покажи документ!
Опять документ! Я вспоминаю того плюгавого на станции. Достаю удостоверение лаг-работника, где уже стоит не «з/к» – заключенный, а «тов.», иду к вышке.
– Не подходи! – вновь раздается голос. – Положь под камень, сам отойди в сторону!
– Черт с тобой…
Я выполняю приказание. Часовой опасливо подходит, берет удостоверение, одним глазом читает, другим следит за мной. Потом кладет спасительную мою бумагу под камень и возвращается на свою вышку, оглядываясь: не собираюсь ли я на него наброситься? Удостоверение-то да, конечно, а вдруг…
Я стараюсь быстрее уйти от бдительного служаки-охранника, от забора, который он сторожит. Тайга, снова простая тайга без людей, тихая и бесстрастная, смотрит на меня, я ищу успокоения в ее тишине и бесстрастности.
Но вдруг новый оклик:
– Шу-му! Шу-му!
Это уже теплый голос. «Шу-му» – так звучала моя фамилия в устах китайца Ван Чжи-яна,