— Я был воспитан в духе атеизма, меня не крестили, в селе не было церкви. Единственное кирпичное здание церкви после революции местные мужики растащили по кирпичику: лишний повод говорить о твердости веры в умах людей. Я, как и все мои ровесники, был принят в пионеры, в ту пору октябрятской ступени не было, потом вступил в комсомол. И все это время огромный объем антирелигиозной пропаганды обрушивался на наши несчастные головы. Этот поток исходил от любимых учителей, которым мы, конечно, безоговорочно верили. Я помню своих учителей — достойные люди: умные, гордые, красивые и, мне казалось — независимые.

В коммунистическую партию я вступил в зрелые годы. Меня не заставляли. Решение принимал я сам. Уверен, что без меня бы обошлись в этой организации. Но партия давала карьерный рост, а я, так уж сложилось, являлся партийным функционером, был избран делегатом Съезда КПСС, правда, последнего, и даже рассматривался в качестве кандидата в члены Центрального Комитета. Какой Бог? Какая религия?! О них у меня и мыслей не было.

Только лишь в последние годы я возвращаюсь к истокам. Не могу сказать, что верю в Бога, мне неловко, когда я вижу на экране знакомые лица, истово накладывающие на себя крест, думаю, что это дань моде. Почему неловко, не знаю, самому мне трудно перекреститься на людях. Хотя всегда, когда в жизни случаются трудности, я вспоминаю Бога и обращаюсь к Нему со словами: «Господи, помоги, Господи, не допусти несправедливости, Господи, дай мне силы». С моей израненной душой мне трудно прийти к Нему вслух. Я, как умею, разговариваю с Ним в своем сердце. Но хочу, чтоб дети и внуки в Бога верили. Пусть верят в Бога, Который есть всегда, везде, во всем и во всех.

Я очень хочу, чтобы жизнь моих близких была наполнена смыслом и восхищением перед красотой безграничных просторов вечного мироздания, перед величием Творца и творения. Мне хочется, чтобы мои потомки ощущали присутствие Всевышнего так же, как чувствуют собственное существование…

Мы замолчали, каждый задумался о своем. Вдруг Андрей сказал:

— В театре невозможно не верить, ведь все искусство от Бога. Талант от Бога. Я с молодых лет люблю храмы. Даже когда совершенно о Боге не задумывался, бывало, подожмет на сессии, надо как-то сосредоточиться, забыть о повседневных глупостях — иду в Исаакиевский собор. Когда преподавал, водил своих студентов в церковь Спаса Нерукотворного на Конюшенной, где Пушкина отпевали. Сейчас мне очень нравится церковь Симеона и Анны, что на углу Моховой: она недавно была отреставрирована, меня тянет туда. Во Владимирский собор хожу… И Исаакиевский по прежнему люблю: народу там обычно немного, никто на меня не обращает внимания, — а мне это важно!.. В церкви ведь не услышишь: «Вон, смотри, смотри — Толубеев!..» Там все равны, все перед лицом Божьим… В Исаакиевском душа у меня окрыляется и воспаряет, очень люблю этот собор…

Есть спектакли, после которых час-полтора прихожу в себя. Такое впечатление, будто все во мне противится этой роли. Такое происходит, когда играю Арбенина, представляя Божье воздаяние и одновременно Божью милость к этому человеку. Психологически показать все это очень сложно. Или спектакль «Макбет». Эта трагедия считается дурной, притягивающей зло: там есть чересчур глубокое проникновение в душу злодея. В те дни, когда в БДТ шел этот спектакль, у меня случались всевозможные несчастья. А ведь я играю даже не самого кровопийцу Макбета, а его друга, Банко, которого он же и убивает. Но каждый раз во время спектакля у меня случалось что то ужасное: мать заболела, в реанимации лежала. Она умерла, когда шел «Макбет». И на девятый день я играл в этом спектакле, и на сороковой, и в первую годовщину смерти.

— Андрей, ну при чем здесь Бог? Это мистика какая-то.

— Не знаю, не знаю, только вот душа не принимала эти роли. А душа все-таки от Бога.

…Андрея Господь призвал к себе в праздник Благовещения Пресвятой Богородицы…

Не помню, кто сказал, но слова замечательные: «Когда умирают люди и земля принимает грешные их тела, остальные продолжают вершить свои будничные дела. Они завтракают, ссорятся, обнимаются, целуются, моются в бане, идут в магазины за покупками. Кажется, мир такой же, как и прежде. Но не так. В короткий миг особой той тишины небо рушится. Земля рушится. Только этого не видно. Вернее, не каждый ЭТО ВИДИТ».

Как-то, разговаривая со своим внуком Пашенькой, я сказал ему:

— Вот вырастешь большим, окончишь институт, жаль, меня уже не будет в живых, но все равно я буду видеть и тебя, и все, что ты делаешь.

— Как это? — удивился внук.

— А моя душа улетит на небо, и оттуда я буду наблюдать за тобой, желая тебе только добра, — пояснил я, как мог.

Паша недоверчиво смотрел на меня.

— Правда, правда, — утверждал я…

Я хочу, чтобы душа Андрея была среди нас, родных и друзей.

Пусть читатель простит мне за небольшое отступление. Продолжу воспоминать разговор с Андреем:

— В театре ничего не бывает «накатано», Михаил Константинович. Не верь актерам, которые говорят, что здесь надо играть сосредоточенно, а здесь можно расслабиться. Это слова несостоятельных артистов. В театре все идет по живому. Что-то не получается, но ты сжимаешь зубы и играешь дальше, как Бог ведет. Терпеть не могу режиссеров, которые натаскивают, заставляют играть так, как они видят.

Больно, что антреприза расставляет сети. Уверен: на антрепризу театральный зритель, воспитанный БДТ, не пойдет. Заметь, в антрепризах играют одни и те же актеры. Это каста, которая зарабатывает деньги. Я их не осуждаю. Каждый зарабатывает по-своему. Я, например, веду передачи на канале «Культура». Кто-то снимается в кино, кто-то дублирует. За это нельзя попрекать! Но дело в том, что есть актеры, которые хотят участвовать в антрепризе, не играя в театре. Но числиться в театральной труппе они хотят. Антреприза — заразное дело.

— Ты спрашиваешь, — продолжал Андрей, — что чувствует актер, играя на сцене? Актер находится в особом состоянии: он