Маша продиктовала адрес, и Гуров, записав его, вышел из-за стола и бодрым шагом направился к выходу. Не дойдя до дверей, остановился и, повернувшись к Крячко, сказал:

– С Опером я уже сегодня утром гулял. Ты уж его выведи еще раз и не забудь накормить, когда будешь уходить. Я после встречи с критиком сразу домой поеду. Мария сегодня к сестре в Репино хочет съездить на пару дней, так мне ее проводить нужно.

– Хорошо, договорились, – ответил Крячко и, присев на корточки возле щенка, потрепал его, довольного лаской, по загривку. – Мы с Опером тут скучать не будем. Ведь правда же, парень? Мы с ним будем команды новые разучивать, как и положено собаке, которая будет жить у генерала.

– Не понял, – удивился Гуров. – Ты что же, и вправду решил его Орлову подкинуть в качестве подарка к юбилею службы?

– А ты думал, что я шутил, предлагая подарить его нашему другу и начальнику? Нет, не шутил. Да и чем плох будет такой подарок? Ручаюсь, никто еще не преподносил нашему генералу таких презентов! Тем более что наш Опер очень даже умный пес. Правда, Опер, ты умный?

Щенок словно понял, о чем его спрашивают, и громко два раза гавкнул в ответ.

– Вот видишь, он согласен, – рассмеялся Станислав, а Лев Иванович улыбнулся и, махнув рукой – мол, и я согласен с вами полностью, – вышел из кабинета.

26

– Авенир Исаевич Карцман, – чуть картавя, представился Гурову маленький седенький старичок в старомодном, едва ли не позапрошлого века пенсне и в халате «а‐ля профессор Преображенский». – Прошу вас, молодой человек, проходите в комнаты.

Лев Иванович даже немного растерялся, поначалу увидев перед собой столь интересный типаж. Авенир Исаевич и вправду выглядел так, словно был благородным старым дворянином девятнадцатого столетия, дожившим до наших дней. Все повадки, походка, движение рук, мимика и одежда Карцмана решительно не вписывались в современную действительность, как, предположим, не вписывался бы головной убор котелок в имидж какого-нибудь современного плейбоя. «Пожилой господин» – именно так мысленно назвал Лев Иванович этого старичка с горделивой осанкой. Гурову даже на миг показалось, что Авенир Исаевич на самом деле куда как моложе своих девяноста лет, а он, Гуров, сейчас находится не в двадцать первом веке, а где-то в году тысяча восемьсот девяностом.

Но, войдя в «комнаты», как назвал Карцман свою квартиру, он все же убедился, что никуда не перемещался во времени и до сих пор находится в реальном настоящем. Но все же в очень специфичном настоящем. По всем стенам небольшой однокомнатной квартиры были развешаны театральные афиши. Казалось, что тут не обычная жилая комната, а гримерка какого-нибудь актера из провинциального театра. Судя по качеству и формату печати, на стенах висели не только современные анонсы, но и афиши из спектаклей, поставленных еще в тридцатые-сороковые годы двадцатого столетия.

Карцман стоял рядом с Гуровым и с довольным видом наблюдал за эффектом, который, несомненно, произвела на гостя его коллекция. Наконец Лев Иванович очнулся и, оторвавшись от рассматривания афиш, повернулся к хозяину квартирки.

– Лев Иванович Гуров, – представился полковник. – Очень рад познакомиться с вами. Мария очень много о вас рассказывала.

– Ах, – небрежно махнул рукой старичок, – не нужно никаких политесов. Я и так знаю, что вас, молодой человек, привел ко мне вполне практический интерес, который очень далек от разглядывания этих древних афиш. Машенька, ваша жена, она удивительный человек, она замечательная актриса! Таких академических актрис в театре сейчас, к большому моему сожалению, осталось мало. Удручающе мало! Старые таланты уходят вместе с эпохой, – с горечью заметил Карцман, – а новое поколение – это… Это какой-то кошмар – во что превратили сегодня театр! О кино я и говорить не хочу! – возмущенно приговаривал старик. – Я никогда вообще не признавал кино за искусство. А уж современное кинопозорище – тем более! Вы проходите, присаживайтесь, – он усадил Гурова в глубокое кресло, а сам сел напротив и замолчал, чуть наклонив голову и внимательно рассматривая Льва Ивановича.

– Маша сказала вам, по какому вопросу я хотел бы с вами поговорить? – осторожно поинтересовался Гуров у старика, который, как ему показалось, вдруг задремал, сидя с открытыми глазами – настолько внимательно и не моргая старенький критик смотрел на него.

– Да, молодой человек, сказала, – Авенир Исаевич наконец-то моргнул, и Гуров облегченно вздохнул. – Я вообще не люблю современный театр, вы понимаете меня? – как ни в чем не бывало затараторил старик. – Когда-то, в молодости, году этак в пятидесятом минувшего века, я пытался писать пьесы, но мои произведения отвергли и сказали, что тексты не соответствуют веяниям эпохи и времени. Театральное искусство должно шагать вперед, говорили мне, и нужно было писать про индустриализацию, про пятилетки, про колхозы и деревенскую жизнь, в крайнем случае о комсомольцах, а не про любовь. Это, говорили мне, старорежимно, а потому никому не нужно. Но, молодой человек, скажите-ка мне свое мнение. Разве любовь – это не вечное и дивное чувство, о котором писали с самого сотворения мира?! Как любовь может быть неактуальной? Как она может быть старорежимной?

– Да, вы правы, – с умным видом поддакнул критику Гуров. – О любви писали все великие писатели от Гомера и Шекспира до Шолохова и Шукшина.

– Хм, Шукшин, – скептически хмыкнул Карцман, но не стал развивать свой скептицизм относительно творчества Шукшина. – Но сегодня-то, сегодня! – продолжил он сетовать на современное искусство. – Практически все режиссеры твердят, что ставят спектакли о любви. Но о какой любви, спрашиваю я вас?! Разве сегодня на сцене показывают любовь? Да это же сплошной разврат, а не любовь, вот что я вам скажу! Разве можно так искажать отношения Ромео и Джульетты?! Так извратить чувства Отелло к Дездемоне и Гамлета к Офелии?! Это же…

Карцман в порыве возмущения вскочил на маленькие ножки и, пробежавшись по комнате, снова плюхнулся в кресло, практически утонув в его огромных недрах. Гуров молчал, не зная, что ответить старику на такие его замечания, но при этом чувствовал, что именно его молчание будет лучшим ответом на речи старого критика.

– Вы представить даже себе не можете, молодой человек, сколько бездарей сейчас пришло на театральные подмостки, и что страшнее всего – в руководство театров! – продолжил Авенир Исаевич после недолгого молчания. – На сцену лезут все – начиная от тещ, дочек и супружниц главных режиссеров или театральных спонсоров и до, я извиняюсь, любовниц! Это же сплошной Содом и Гоморра, а не театр! Нет, я не хочу сказать, что в