которых больше никогда не проступит узнавания, — то, что Гарланд-Томсон называет blank stare. Нельзя запретить им смотреть, но можно запретить смотреть на них. Здесь тоже играет свою роль идея нормы; авторка пишет, что «нормальные люди» — это не то, что мы регулярно видим, а то, что мы ожидаем увидеть, сконструированная иллюзия. Она формирует особые зоны слепоты, люди приучаются не замечать мигрантов, попрошаек, тела в инвалидных колясках, хромающих. Гарланд-Томсон вводит категорию «норматов» (normates) — белых урбанизованных гетеросексуалов со средней комплекцией, которые становятся воображаемой нормой городского ландшафта. Чтобы норматам не встречаться с чудовищами, власть даже применяет законы — формальные или неформальные. Многие наверняка знают о политике СССР по отношению к инвалидам войны: раненых, физически изуродованных людей, стоящих на вокзалах и рынках с протянутой рукой и в медалях, уже в 1947-м начали тихо убирать с улиц, особенно в Москве, — в закрытые заведения или лагеря. Клэр Мак-Каллум, анализируя изображение маскулинностей в советской визуальной культуре, пишет[94], что откровенное или хотя бы минимально рефлексивное изображение изувеченных мужчин не практиковалось до 1964 года. Такую же политику в США описывает Гарланд-Томсон, — ещё в шестидесятые годы 19 века там начали появляться так называемые Ugly laws — законы, регулирующие, кому можно, а кому нельзя появляться в публичных пространствах. Штрафы в один доллар ожидали всех «больных, изувеченных, искалеченных, тем или иным образом деформированных и просто отвратительных, неприглядных или неуместных» людей. Один из декретов 1890 года запрещал монструозным телам появляться в публичных пространствах «с целью вызова симпатии, интереса или любопытства». Он был направлен против «агорафобной тревоги» — чувства «нормального человека», когда тебя заметили, уставившегося, когда тебя поймали за тем, что ты не можешь справиться с желанием смотреть. И, как очевидно даже из формулировки, декрет должен был препятствовать формированию симпатии к этим ненормативным телам. Власть, видимо, подсознательно понимала неизбежные последствия эмпатии, которая рождается при долгом пристальном взгляде. Как писала активистка Гарриет Макбрайд Джонсон, передвигающаяся на коляске из-за нейромышечного заболевания: «Дело не в том, что я уродлива. Дело в том, что большинство людей не знает, как на меня смотреть»[95]. Это правда, — и как бы они узнали, если ненормативные тела всё время вычищались из публичных пространств и медиа, что приводило не только к дискриминации людей с физической вариативностью, но и, например, к повсеместной фэтфобии: до сих пор, в начале двадцатых годов, если на обложке глянца или в рекламе появляется женщина хоть сколько-нибудь в теле, это преподносят как большой прорыв в борьбе за видимость плюс-сайз моделей. Сколько людей лишаются возможности любить и практиковать близость из-за таких политик взгляда? Скольким людям приходится прикладывать специальные усилия, чтобы их рассмотрели, чтобы выйти за пределы слепых зон? Сколько отношений затухает и выдыхается из-за того, что люди смотрят друг на друга вот так — через призму сконструированной нормы?

Ещё одна история про взгляд — события с участием чеченской девушки Халимат, развернувшиеся летом 2021 года. Дочь местного бизнесмена (приближённого к главе региона), которую сразу после школы насильно выдали замуж, — она не просто не хотела конкретно за этого человека, ей вообще не особо нужен был мужчина. В какой-то момент муж узнаёт о её связи с другой девушкой, избивает и увозит из Москвы к родственникам; затем её сдают в элитную подмосковную клинику, которая работает без лицензии и оказывает услуги по реабилитации алко- и наркозависимых, но по договорённости и за хороший прайс берётся лечить и от гомосексуальности. Там Халимат проводит несколько месяцев, вернувшись в Чечню, в июне 2021 она сбегает, и уже через несколько дней полицейские вместе с её отцом врываются в женский шелтер в Дагестане, силой вывозят оттуда сотрудниц шелтера, обещая защиту, обманом выманивают Халимат и возвращают родственникам в Чечню; естественно, разворачивается публичная кампания, активисты требуют информации о её местоположении, потому что, учитывая контекст, высока вероятность того, что её просто убьют; и уже через несколько дней на местном телеканале выходит получасовой репортаж о «попытке похищения» девушки неизвестной организацией с неизвестными целями, работающей на гранты Запада. И в этом видео больше всего запоминается сцена, где четыре мужчины — отец Халимат и три местных чиновника — полукругом сидят перед камерой, как будто это туториал по мэнспредингу, а сама Халимат стоит за спиной отца вплотную к его стулу, держа руки на спинке, и почти всё время смотрит вниз, хотя видно, насколько это для неё соматически неестественно.

Все знают этот паттерн: в патриархальном обществе в присутствии мужчин и в публичных местах девушки и женщины «достойного» поведения должны опускать взгляд или закрывать лицо помимо платка или хиджаба, ещё и вуалью, хотя ислам предписывает, в первую очередь мужчинам опускать или отводить взгляд от женщин, «недоступных к замужеству». В Коране женщинам тоже предписывается «потуплять свои взоры», и здесь, кажется, важно не перепутать, где работают религиозные традиции, а где — властные динамики подчинения женщин. Тот же вопрос хиджаба, который регулярно возникает в разных контекстах, — далеко не такой однозначный. В западном обществе до сих пор распространён взгляд на всех носительниц хиджаба как на представительниц угнетённой группы, ещё до всякого внимательного анализа. Но дело в том, что разные женщины в разное время носят разные типы хиджабов с разными целями. Садийя Шайх рассказывает[96], как «во время британской колониальной оккупации Египта многие мусульманские женщины носили хиджаб как символ сопротивления колониализму. Во время иранской революции 1979 года многие иранские женщины из среднего класса носили хиджаб как символ сопротивления шаху и посягательствам западной культуры», и как сегодня распространены случаи ношения хиджаба как солидарности с феминизмом/вуманизмом, как протеста против капитализма и коммодификации женского тела. И если в преимущественно мусульманской стране хиджаб делает женщину невидимой, то в не-мусульманских странах политика взгляда разворачивается таким образом, что женщины в хиджабе, наоборот, привлекают повышенное внимание, вербальные комментарии или агрессию. Вместе с этим их индивидуальные отношения с мужским взглядом могут быть неоднородными: с одной стороны, скрыв изгибы своего тела от мужских взглядов, женщина может воспринимать себя через интернализованный мейлгейз; с другой стороны, женщина за вуалью, подразумевающей её подчинённую позицию, может ощущать и держать себя с позиции силы и носить хиджаб как признак независимости.

У белл хукс есть довольно культовое эссе The Oppositional Gaze[97]. Она начинает его с рассказа о том, как её наказывали в детстве за то, что она глазела, — за эти «жесткие, напряженные прямые взгляды, которые дети обращали на взрослых, взгляды, которые рассматривались как конфронтационные, как жесты