незрячих с их собаками — отдельная тема для разговора о том, какое пространство межвидовой интимности открывается в таких случаях. Для зрячих людей привычно представление о теле человека как понятном и имеющем неизменные границы; видеть человека — значит быть уверенным, что вы понимаете, что за тело перед вами; эта самоуверенность препятствует внимательному исследованию; незрячие люди не репрессированы сигналом визуального образа, у них есть время и возможность вблизи изучить тело партнёра, понять, насколько на самом деле подвижны границы между телами. Больше всего меня впечатлила история Роберта Фейнштайна, который в 2000 году написал потрясающий текст[98] о своём опыте незрячего гомосексуала «с лишним весом», а в 2017 году, когда этот текст получил новый виток популярности, он, уже 68-летний, отвечал на вопросы в длинном треде на реддите. История Фейнштайна грустная, там всё время всплывает мотив одиночества и разочарование гей-комьюнити и микро-сообществами внутри него: Роберт не чувствовал себя включённым и испытывал очевидные проблемы с тем, чтобы знакомиться и налаживать связи с людьми. Тем не менее он социализировался, как мог, и двадцать лет проработал преподавателем английского.

Меня особо зацепил один момент в его истории. Он рассказывал, как учился в школе, и там были другие незрячие дети, но он не особо вписывался в их компанию, ему было комфортнее играть с девочками, и за это над ним смеялись; незрячие парни предпочитали шумную активность, например, возить друг друга по классу на стульях, — ничего не видя и врезаясь в мебель и стены. Никто не разговаривал с ним о сексуальности или половых различиях, поэтому он долго «не понимал разницу между мальчиками и девочками». Боб начал осознавать свои сексуальные предпочтения через смутные ощущения от объятий и прикосновений тех людей, которых он опознавал как мужчин, — естественно, в условиях информационной блокады это заняло много времени. И эта формулировка — «не понимал разницу между мальчиками и девочками» — приводит нас к тому, что называется queer gaze, квир-взгляд. Я написал много про насильственный взгляд и про зловещий взгляд, но почти ничего — про любящий. Легко предположить, что он является всем тем, что не является абьюзивным. Взгляд интереса, заботы, осознанного любопытства, участия. Квиргейз представляется мне чем-то, что больше прочего имеет шанс приблизиться к любящему взгляду сегодня. Он подробно теоретизирован в кино и фотографии, вообще визуальной культуре: через помещение квирного персонажа в центр действия, через смещение перспективы, через амбивалентность властной динамики между зрителем и изображением. Как, например, у режиссёра Брюса ЛаБрюса в фильме It Is Not The Pornographer That Is Perverse: в кинозале группа мужчин смотрит фильм; затем они обращают взгляд друг на друга и начинают оргию; а затем камера обнаруживает женщину, сидящую позади них и мастурбирующую, глядя на их удовольствие; такое радикальное смещение активной и пассивной точек взгляда. Но я бы хотел приземлить квиргейз на повседневность; важнейшей его чертой мне кажется то, что квирный взгляд не предполагает заранее ничего о теле, на которое направлен. Мейлгейз приучил нас к реальности, в которой мы навешиваем культурные гениталии на тела, а вместе с ними — гетеросексуальную ориентацию. С позиции квирного взгляда мы не рискуем предполагать о человеке ничего, предварительно его не спросив. Это открывает пространство для равноправных отношений, где у участников взгляда есть свободная возможность определять себя, не будучи стигматизированными, заранее отмеченными ярлыком. Квир-взгляд это, среди прочего, то неразличение между мужчиной и женщиной, о котором писал незрячий Роберт Фейнштайн. Чтобы действительно увидеть человека сегодня, нужно в каком-то смысле ослепнуть, закрыть глаза на различия или принять их как продуктивные, а не разделяющие.

Любовь

Есть такая особая категория, «разумные мужчины», с их хобби — объяснять мир и интересоваться наукой: из окопов сциентизма они готовы до усрачки воевать в твиттере против феминистских «антинаучных» перформативных практик типа «карт Таро» и светить медалями в четырёхсотлетней войне за расколдовывание мира. Но когда речь заходит о любви, их лица меняются: вытягивая многозначительное «ооо-оо», всё, что они могут сказать, — что любовь это великая тайна, большая загадка, спасение человечества, судьба и красота, природная могущественная сила, неподвластная разуму, великое неизведанное, рай и ад, и пропасть, и спасение. В культуре до сих пор жива эта рыцарская аффективность, метастазированная веками романтизма, которая изображает любовь как совершенно уникальную категорию, абсолютную силу в самой себе, которая трансгрессирует и политическое, и вообще мирское, создавая союзы людей, которые настолько полны друг другом, что их не интересует весь остальной мир. Поскольку все песни только о любви, если присмотреться к поп-музыке, можно увидеть, как любовная тема в ней давно сожрала саму себя, деградировав до кочующих из текста в текст сигналов ты-я-меня-тебя-вместе-навсегда; то же самое произошло в мейнстримном кино, только начинающем разбавляться женским взглядом и квир-темой. Даже когда приличные философы, которым не посчастливилось поставить под вопрос гетеронормативный порядок, берутся за тему любви, получается полная шляпа, как, например, у Алена Бадью в короткой книжке-интервью In Praise of Love, где единственная интересная мысль — что любовь это «процедура правды» (он тут же дополняет, что это «конструирование правды о Двоих», — и полиаморы выходят из чата); или как у Сречко Хорвата в The Radicality of Love, в которой автор вслед за Рембо призывает «переизобрести любовь», и всё, на что его визионерства хватает, это сказать, что любовь это революция и революция без подлинной любви невозможна, об этом ещё Бертолуччи снял.

В начале книги про феноменологию близостей[99] профессорка Сюзи Феррарелло рассказывает, как ей предложили прочитать серию лекций для программы по человеческой сексуальности в одном из университетов Сан-Франциско. Занимаясь до этого философией, она не думала, что любовь попадёт в фокус её исследований, ведь «то, природа чего настолько эфемерна, не должно подвергаться исследованию, иначе его сущность испарится». А затем она начала собирать библиографию: «чем больше я читала, тем сильнее во мне росло чувство ответственности. Я осознала, сколько насилия, несправедливости и неравенства скрывалось на протяжении веков за словом „любовь“. Тот факт, что любовь никогда не была должным образом изучена, проложил путь к самым болезненным эпизодам в нашей личной и коллективной истории». Я понимаю, о чём пишет Феррарелло, потому что моё отношение к теме развивалось по той же траектории: от любви-как-энигмы к демистификации и ужасу. Несколько лет я работал как инди-куратор внутри и около театральной сферы в России, у меня есть такое наблюдение: чем более консервативным, авторитарным и творчески импотентным является человек, коллектив или институция в этой среде,