тем отчаянней ими эксплуатируется концепция «магии театра», — что театр это такое волшебное место, где при встрече зрителей со сценой случаются необъяснимые подлинные эмоции. Немного времени заняло, чтобы понять, что «магия театра», волшебство репетиций и таинства закулисья всегда привлекаются, чтобы скрыть 1) беспомощность воображения и вторичность продукта; 2) нарушение трудовых и человеческих прав людей, работающих в театре или с ним. Идея о том, что хрупкую магию театра легко разрушить, начав рационально его рассматривать и задавать вопросы, идёт в прямой связке с классической установкой «не выносить сор из избы»; если зритель заглянет за кулисы, он увидит зарплаты актёров в 12 тысяч рублей, коррупцию не сменяемого по 20 лет начальства, процветающее насилие и мутные госзакупки. То же самое, с поправкой на масштаб, происходит и в киноиндустрии и других креативных сферах: под флагом магии искусства укрепляются иерархии, а работников нижних звеньев эксплуатируют и харассят.

Когда нужно в собственных интересах защитить какую-то токсичную гадость от справедливой критики или обезвредить потенциальную угрозу, образ хрупкой, магической, эфемерной, но парадоксально всесильной сущности всегда придёт на помощь. Керри Дженкинс в книге What Love Is[100] использует формулировку romantic mystique — феномен, который зеркалит то, что Бетти Фридан назвала feminine mystique в своей книге 1963 года. Фридан пишет, что люди одновременно мистифицировали и прославляли женственность как что-то «настолько интуитивное, близкое к основам жизни, что человеческая наука никогда не поймёт». Когда клише «женщина это великая загадка» доставалось из кармана? Конечно, когда нужно было скрыть подчинённое положение женщин, занимающихся неоплачиваемым домашним трудом, исключённых из публичной сферы. То же самое и с romantic mystique: Дженкинс пишет, что, с одной стороны, романтическая любовь узаконена как мощнейшая социальная сила, которая затягивает в свою воронку и меняет жизни огромного количества людей, более того, — она обязательна для большинства; с другой стороны, в обществе нормализовано понятие о том, что любовь это загадка, а её непостижимость — это причина её особой ценности. Неслучайно и любовь, и женственность находятся по одну сторону в схеме «мистическое-против-постижимого»: традиционно романтическая любовь была отдана в сферу женской заботы; отсюда гендерный дисбаланс в аудитории любовных романов, появление мелодрам и мыльных опер, киножанр чикфлик.

В предыдущих главах я писал о тех режимах подчинения, которые препятствуют любви и уничтожают любовь. Но и сама любовь приводит к разрушительным последствиям; я имею в виду не трагические личные истории, а то, что романтическая любовь (а также брак и гражданские союзы как её институциональное выражение) систематически и структурно поддерживает и воспроизводит неравенство и насилие. Шуламит Файрстоун называет[101] любовь «центральной точкой угнетения женщин» и спрашивает, хотим ли мы избавиться от любви? И если у кого-то из читающих это вызывает приступ тревоги или непонимания, Файрстоун продолжает: «Паника, испытываемая при любой угрозе любви, хорошо демонстрирует её действительное политическое значение». Симона де Бовуар пишет, что любовь это «проклятие» женщины, закрепощающее её в феминной вселенной. Ти-Грейс Аткинсон пишет, что романтическая любовь является «основным психологическим фактором притеснения женщин». Даже Лора Кипнис в 2003 году выпустила книгу «Против любви». Я не испытываю никакого трепета и не готов говорить с придыханием о любовных практиках, потому что, помимо ужасной неоригинальности, это означало бы мой вклад в поддержку того оглушительного несчастья, которое скрывается под романтической любовью со времени её оформления. Это не значит, что любовь однозначно плоха или хороша, если такой абсурдный вопрос вообще возникает. Даже внутри феминистской теории романтической любви (которая за последние 70 лет произвела больше прорывного знания на эту тему, чем вся мужская философия) одними авторками любовь определяется как подавляющая, другими — как освобождающая, третьими — как и то и то одновременно, а четвёртыми вообще считается нерелевантной.

Читатели, вооружённые терапевтическим дискурсом, бодро возразят: там, где абьюз, нет любви; всё, что включает в себя насилие — это не любовь. Звучит резонно, и даже белл хукс в книге All About Love пишет то же самое: что любовь несовместима с абьюзом и вредом. Но как приземлить эту идеалистическую позицию на повседневную реальность? Говорить, что настоящая любовь несовместима с насилием, то же самое, что говорить, что настоящая мужественность несовместима с мейлгейзом, а гетеросексуальность можно отделить от веков подчинения и унижения женщин мужчинами. Но эмпирические свидетельства говорят о противоположном: второе является неотъемлемой частью первого, исторически они слишком долго шли рука об руку; сигналы языка вроде «бьёт значит любит» описывают грубость и угрозу как основу гетеросексуальной любви[102]. Попытки отделить хорошую любовь от плохой, настоящую от ненастоящей вряд ли могут привести к ясному взгляду на неё. Сталкиваясь с масштабом, который любовь занимает в человеческой культуре, некоторые исследователи берутся раскладывать тело явления на отдельные составляющие: романтическая любовь, сексуальная, платоническая, братская, дружеская, любовь к родине и спорту, греческая таксономия «эрос — филия — агапе» (а ведь к этим трём добавляется ещё пять менее известных), Крафт-Эбинг, про которого мы говорили в связи с появлением сексуальной сферы, в своё время предложил пять категорий любви: настоящая, сентиментальная, платоническая, дружеская и чувственная, а Роберт Стернберг предложил триангулярную теорию любви. Попытки избавиться от тревоги масштаба через разделение любви на разные типы предполагают, что само существование этих разделений не является проявлением тревоги и путаницы[103], защитным механизмом; но это не так. Эти таксономии такие же неустойчивые и так же плавятся под реальностью, как таксономии гендера или сексуальных ориентаций. Все они так или иначе выражаются через существительное или глагол love — через слово, с многомерной, внутренне противоречивой реальностью которого нам неизбежно приходится столкнуться. Вместо того, чтобы спекулировать, что такое любовь, можно посмотреть на то, через что она проявляется и как она влияет на тела и социальную реальность. Помимо критики любви феминистскими теоретиками, в последнее десятилетие формируется сфера critical love studies, теория аффектов анализирует, как формируются привязанности, критическая социология обращает внимание на патриархальную и индивидуалистскую основу любви, исследования материальности показывают, как общественные конвенции о любви воспроизводятся через физические объекты, а квир-теория очерчивает возможные горизонты новых интимностей. Любовь — это набор историй, вещей и технологий, а не природная непреодолимая сила; любовь — это ещё и набор жёстко запрограммированных эмоциональных скриптов; и да — это далеко не самая важная вещь в жизни человеческих существ.

Аматонормативность

Ханна Бланк в книге Straight пишет, что, как бы тяжело нам ни было поверить в это сегодня, «антропологические и исторические свидетельства указывают на то, что влюбляться — это не человеческий