Уговаривал он меня, уговаривал, наконец я тоже начал читать. Подумал: что я теряю, попробую, к тому же Ксендз был мне симпатичен... Однажды он спросил меня, не хочу ли я прочитать какую-нибудь книгу. Я отнекивался: мол, одно, другое, времени нет. Наконец, чтобы сделать ему приятное, попросил принести. У него было несколько собственных книг, он возил их в другом чемодане, который не запирал, поэтому никто туда не лазил. Так все и началось. Потом вторая книга, третья. Потом Ксендз сказал, что больше у него для меня ничего нет, остались только сложные книги. И отвел в библиотеку. На стройке была библиотека, небольшая, несколько полок. Он рылся-рылся, наконец что-то выбрал. Я прочитал, он снова пошел со мной и выбрал еще. Так до самого конца и выбирал мне книги. Признаюсь, это в память о нем я потом начал что-то читать сам. И теперь так же, как Ксендз, перед сном непременно должен прочитать хотя бы несколько страниц.

Странно, что вы его не знали. На стройке его все знали и любили. Он был беспристрастен и справедлив. Ко всем доброжелателен. С каждым остановится, поговорит. Если торопится, то хотя бы спросит о чем-нибудь. И всегда потом помнил, если в предыдущую встречу кто-то поделился своими проблемами. В случае необходимости у него даже пару злотых можно было перехватить. Если собака или кошка приблудится — накормит. А какой он был сварщик! Лучшее доказательство — что его ставили работать на самую верхотуру. Когда монтировали конструкции, он всегда выше всех работал. Без страховки. И никогда ни за что не держался. Даже горелку не выключал, переходя от одного элемента к другому. Точно гимнаст под куполом цирка. А следует знать, что чем выше ведутся работы, тем более квалифицированный требуется сварщик.

Иногда, увидев меня внизу, Ксендз кричал, чтобы я поднялся к нему на минутку: мол, хочет что-то мне сказать. Я поднимался, если ничего срочного не было. Он меня любил, не знаю почему. Я ведь был по сравнению с ним сопляк. Ксендз говорил, что немного передохнет, пока со мной разговаривает. Нет, ни о чем таком особенном мы не говорили. Он спрашивал, прочитал ли я ту книгу, которую он в последний раз выбрал в библиотеке, понравилось ли мне и что я о ней думаю. Не для того, чтобы проверить, прочитал ли я, а — понял ли. Подсказывал, как надо понимать. Рассказывал о том о сём, о жизни, о мире, о людях в целом. И всегда что-нибудь такое скажет, о чем я потом долго размышлял.

Мы не только о книгах беседовали. Он говорил, что лишь здесь, на верхотуре, еще можно чувствовать себя человеком. И это была правда, которую я понял только много-много лет спустя. Тем более что внизу мы обычно не разговаривали, потому что с утра до вечера срочная работа или нервотрепка: чего-то не привезли, чего-то не хватает, стройка стоит. Разве что под водку, но тут надо было смотреть, с кем пьешь, потому что иной раз стучали. Стучали, впрочем, и без всяких разговоров. Достаточно было просто вздохнуть, чтобы донесли.

По его словам, на всех стройках он всегда работал там, где выше всего. А Ксендз на многих стройках успел поработать, так что верхотура — это была его земля: ничего удивительного, что он предпочитал разговаривать там. А спустившись после работы вниз, читал, собак да кошек кормил и ни с кем не дружил. Хотя, как я уже говорил, все его любили. Естественно, за работу на верхотуре гораздо больше платили. Но дело было не в деньгах.

И можете себе представить, однажды во время обеда вдруг сказали, что Ксендз упал и разбился. Одни утверждали, что упал, другие — что кто-то ему помог, а третьи, что он просто сам захотел упасть, вот и упал. Иначе упал бы вместе со сварочным аппаратом, в очках. А Ксендз сварочный аппарат отложил и очки снял. Правду мы так и не узнали. Возможно, во всем виновата высота. Конструкция уже достигла пятого этажа. А этажи высокие, потому что это были цеха. Когда человек к высоте привыкает, ему становится трудно внизу жить. Да-да, с высотой шутки плохи.

Всякий раз, когда я к нему на эту верхотуру поднимался, меня тоже тянуло или вниз, или, наоборот, еще выше.

Но мне кажется, дело не в этом. Была там одна девушка. В столовой работала. Нет, вовсе нет. Я же говорил, что он девушек сторонился. Она ему нравилась, и он ей тоже. Ксендз был человеком мягким, воспитанным, не таким, как мы, все остальные. Разве что, когда она приносила ему суп или второе, восхищался ее косой: какая красота, редко теперь такую встретишь. Коса у нее в самом деле была толстая, вот такая, с мое запястье. И ниже пояса. Когда она разносила тарелки, все ее за эту косу норовили схватить.

Я — нет. Как-то не решался. Впрочем, я только недавно пришел работать на эту стройку. Она ставила передо мной суп или второе, и я даже смотреть на нее не осмеливался, разве что издалека. А остальные уже были с ней запанибрата. Она тоже привыкла к тому, что ее за косу дергают. Но не буду скрывать, она мне сразу понравилась. И она сразу об этом догадалась. Однажды наклонилась и шепнула на ухо: ты тоже можешь дернуть. Но я не стал. Решил, что она и так будет моей. Если когда-нибудь представится случай, я ей об этом скажу. А пока виду не подавал. Даже ни разу не сказал ей: панна Бася, или Басенька — ее Барбарой звали, — вы сегодня такая красивая. Все ей об этом сообщали каждый Божий день. Она ставила передо мной тарелку, я говорил: спасибо. И все. А другие есть не начнут, пока не дернут ее за косу или хотя бы не скажут: панна Бася, или Васенька, вы сегодня такая красивая.

Иногда она даже суп проливала, потому что не успеет поставить тарелку на стол — кто-нибудь уже за косу дергает. А руки у некоторых рабочих были как две ваших или моих, узловатые, сильные. Так что и тарелку разбить ей случалось, когда она пыталась из такой руки вырваться. Да-да, не одна и не две тарелки с супом или вторым полетели на пол из-за этой ее косы. Или когда она пустые собирала.

Однажды она несла на подносе второе — насколько я помню, шесть тарелок, и тут